Железный Густав - Ганс Фаллада

— Ладно, вношу сто марок…

Приходили и с совсем небольшими деньгами— у кого купюра в десять, у кого монета в пять марок, а кто и с новой разменной монетой. Как бы незначителен ни был взнос, он не отвергался. На этом настаивал господин Хоппе. Мелкого вкладчика принимали так же любезно, как и крупного. И, разумеется, господин Хоппе покидал свое святилище не для одних только толстосумов. Нет, охотнее всего он выходил к рабочим, урывавшим десять марок от своего недельного заработка, пускался с ними в разговоры и брызгал смехом им в лицо.

Разумеется, эти люди потому сомневались, что приходили они с нечистой совестью. В ту пору банки и сберкассы обещали вкладчикам десять — двенадцать процентов — здесь же им сулили от тридцати шести до шестидесяти процентов в год! Это, конечно, неспроста, дело явно нечисто!

Алчность вступала в борьбу с недоверием, но алчность наконец побеждала, и они приносили свои деньги. Уже при возвращении домой в них снова просыпалось недоверие. Может быть, всю ночь напролет просиживали они на кровати, без всякой надежды заснуть, терзаясь мыслью, что они уже однажды потеряли все свои сбережения и поклялись никому больше не верить. Наутро такой вкладчик прибегал одним из первых и, бормоча извинения, говорил, что передумал, или сочинял, будто жена у него внезапно заболела и нужна срочная операция…

И ему тут же, без малейшего возражения, возвращали его деньги, да еще и с процентами, пусть всего в несколько пфеннигов. И ему, человеку с нечистой совестью, еще светло и тепло улыбались:

— Ах, сделайте одолжение! Ведь это же ваши деньги, не правда ли? Если у вас снова появится желание, милости просим!

Некий косматый субъект в грубошерстном плаще заладил ходить через день. Конторщика, который его обслуживал, он довел до исступления. Он вносил тысячу марок и забирал их (с процентами). Вносил и забирал (с процентами).

— Успокойтесь, Крамбах, — внушал клерку Хоппе. — Он образумится. А при такой круглой сумме что вам стоит высчитать ему проценты — ха-ха-ха!

— Да ведь сегодня он приходил в одиннадцатый раз, — жаловался Крамбах. — Я его видеть больше не могу! И от него так разит! Похоже, он питается одним чесноком, господин доктор!

— Что ж, чеснок, говорят, очень полезен. Спросите при случае, от чего он лечится. Такие вопросы сближают и располагают к доверию.

Однако грубошерстный плащ не становился доверчивее — напротив! Настал день, когда он утром внес свою тысячу марок, а уже вечером пришел ее забрать, да еще потребовал проценты за день.

— Крайне сожалеем, господин Лемке, — сказал Крамбах. — На сей раз никаких процентов! Нам бесконечно жаль!

— Я вам предъявлю иск о неуплате процентов — взъелся на него Лемке, и от него еще сильнее запахло чесноком. — Я доверил вам свои деньги!

— Да уж на одну-то ночь, господин Лемке, вы могли бы их у нас оставить! Поймите же, ваши деньги еще не успели у нас поработать…

— Поработать? — заорал господин Лемке на всю контору, чего служащим никоим образом не следовало допускать. — Чтобы мои деньги на вас работали?! Вы обещали мне проценты… Я доверил вам свои деньги!

— Вы, кажется, чем-то недовольны? — нежно осведомился доктор Хоппе, подходя к разбушевавшемуся Лемке. — Что случилось, Крамбах?

Крамбах стал взволнованно объяснять, перебиваемый еще более взволнованными воплями Лемке.

— Отдайте вкладчику его проценты! — вынес решение господин Хоппе.

— Но ведь дата взноса является и датой выплаты, — возразил Крамбах. — Как же я проведу это по книгам?

Доктор Хоппе внушительно уставился Крамбаху в жилетку. Он так внушительно уставился ему в жилетку, что Крамбах стал лихорадочно соображать, уж не надел ли он по ошибке галстук запретного красного оттенка?

— Мы обязаны удовлетворять требования наших клиентов, господин Крамбах, — заявил господин Хоппе, поправляя галстук, меж тем как Крамбах поправлял свой. — Запишите проценты господина Лемке на мой личный счет. Доверие — растение нежное…

Всю неделю господни Лемке каждое утро вносил свою тысячу марок, а вечером снимал их со счета с процентами.

— Такого не допустили бы ни в одном порядочном учреждении, — говорил Гейнц Хакендаль Эриху Менцу. — Это прямое шарлатанство!

Но как-то утром господин Лемке явился еще более бледный и всклокоченный, чем обычно. Трясущимися руками, но с решительным видом он отсчитал десять тысяч марок. Больше он их не снимал со счета. Напротив, в следующий раз привел с собой какую-то краснощекую толстуху, которая тоже внесла три тысячи марок…

Так Савл обратился в Павла. Господин Лемке стал вербовать клиентов для «Хоппе и K°». С замусоленной запиской в руке он подолгу простаивал перед окошечком служащего, и служащий, по особой просьбе клиента, подсчитывал, сколько у него наросло процентов, а господин Лемке контролировал его цифры своими.

— Может быть, вернуть вам ваши деньги? — посмеивался его старый враг Крамбах. — Чтобы вы убедились, что они еще здесь?

Но господин Лемке качал головой.

— Нет, — говорил он почти недовольно, — вы — в порядке, а уж хозяин у вас — хитрющий сукин сын…

Своими сомнениями Гейнц делился с Ирмой, у них часто заходил об этом разговор.

— Поверь, это шарашкина контора! — жаловался он. — Кто так лебезит перед клиентами, чтобы заполучить их вклады, не может быть без греха!

— Нашел о чем тужить, чудак! Радуйся, что у тебя есть служба, — говорила Ирма.

К этому времени молодая чета Хакендалей уже растеряла весь свой оптимизм. Безработица подкрадывалась, подобно опустошительной чуме, охватывая все более широкие круги населения. Она поглощала целые профессии. Ирма была уже далеко не уверена, что Гейнц в любое время получит работу. К тому же до родов оставались считанные недели. А ей хотелось, чтобы к рождению ребенка все было в должном порядке…

— Но ведь эта лавочка может в любую минуту полететь вверх тормашками! Со мной вместе. Мне могут пришить соучастие или что-нибудь в этом роде.

— Не смеши меня! Там вас четырнадцать человек. Почему ты за всех в ответе?

— Все в ответе, Ирма! Говорю тебе, это — шарашкина контора! Мы видим только взносы! А куда они потом деваются, никто не знает. Одному Хоппе это известно. Я уже со всеми перекинулся словом.

— Этого еще не хватало — рассердилась Ирма. — Ты еще добьешься, что тебя вышвырнут. Не забывай, ты скоро станешь отцом, чудак человек!

— Ах, Ирмхен! Тебе лишь бы ругаться! Ты ведь тоже не хочешь жить обманом маленьких людей?

— Кончай болтать глупости! — кипятилась Ирма. — Никого ты не надуваешь! Ты получаешь свои двести марок и работаешь на совесть…

— Но ведь…

— Скажи, а в этом большом банке тебе говорили, что они делают со взносами вкладчиков? Брось валять дурака, Гейнц, каждый должен теперь думать в первую очередь о себе!

— Но ведь…

У Гейнца было много возражений и против этого «думать в первую очередь о себе». Он находил это неправильным. Если каждый будет думать в первую очередь о себе, ни к чему хорошему это не приведет.

Но Гейнц Хакендаль понимал, что Ирма поглощена будущим ребенком и не может судить правильно. Гейнцу Хакендалю тоже предстояло вскоре стать отцом, но пока он еще чувствовал себя свободным. И он с затаенным страхом присматривался к тому, что творится в банкирской конторе «Хоппе и K°» — ведь в глубине души ему совсем не улыбалось наткнуться на неопровержимое доказательство того, что в конторе у них «нечисто»…

Он следил за господином Хоппе, он глаз с него не спускал, словно он — сыщик, а Хоппе — преступник, которого надо вывести на чистую воду. С облегчением установил он, что в привычках господина Хоппе ничто не изменилось. Он носил те же костюмы и курил сигары той же марки. От него не пахло вином, он не исчезал в обеденный перерыв под предлогом официальных завтраков на бирже. Каждое утро ровно в девять, на страх любителям опаздывать, появлялся он в своем банке. И ни разу прельстительный женский голосок не требовал его к аппарату по личному делу.

Нет, Гейнц Хакендаль не находил в белобрысом докторе Хоппе никаких признаков расточительной беспутной жизни, да и Эрих Менц, с которым они шепотом обменивались мнениями, ничего подозрительного не находил. Эрих Менц был уже склонен умыть руки. «Радуйся своей похоронке да помалкивай в тряпочку, приятель! Ходить отмечаться — не сахар!»

Но какой-то внутренний голос не давал Гейнцу покоя. Это был назойливый голос — приятнее было б его не слышать. Да и удобнее. Это был тот же голос, что помешал ему сдаться на обольщения Тинетты, что заставлял его снова и снова навещать писчебумажную лавку фрау Кваас, пока они с Ирмой не помирились. В эти дни повального себялюбия, когда люди забыли бога и совесть, то был голос совести, повелительно звучавший в душе молодого человека, не дававший ему успокоиться и беспечно есть свой хлеб, не спрашивая, откуда он берется.