Крымские тетради - Илья Вергасов

От горячих взрывов здание задвигалось и село.

- Иван! Я боюсь! - крикнула Дуся.

- Дура! - Иван матюкнулся и прижал к себе женщину, которая была храброй - уж это он знал, - но впервые испытывала бомбежку.

С крыши что-то падало, дрожали железные листы.

В нескольких метрах от пакгауза сразу вспыхнул огонь, стало видно как днем.

Горели эшелоны, рвануло склад со снарядами, угол пакгауза отвалился.

В дыму дождались рассвета.

В четыре часа связались с фронтом; оттуда потребовали: выяснить результат бомбоналета.

Партизанам все хорошо было видно. Еще горели склады, станция казалась полностью вымершей. Водокачка свалена набок. На путях - груды горелых вагонов. Поперек депо лежит паровозик, загораживая выезд.

Все вокруг изрыто воронками, сам вокзал превращен в груду камня.

Истошно воя сиренами, к станции подскочили санитарные машины. Поглядывая на небо, санитары извлекали из развалин раненых и трупы.

По щербатым, с вывернутыми камнями платформам в паническом ужасе бегало железнодорожное начальство.

Волна за волной шли к станции автомашины. На развороченной, пахнущей дымом и гарью земле появились немецкие и румынские саперы. Под крик офицеров начались срочные восстановительные работы. До вечера противник расшвыривал с путей горелые вагоны, - приводил в порядок линии.

По путям прошел первый маневровый паровоз. Немцы с бешеной торопливостью приводили в порядок разрушенное.

Вторая ночь на крыше проходила в тревоге. Фронт дал приказ: дожидаться следующего вечера.

Перед самым рассветом Тома снова ушел в разведку.

Целый день стучали кирки, шипели электросварочные аппараты. Откуда-то подвезли огромный подъемный кран и подняли лежащий поперек рельсов паровозик.

Прошел день, но Тома не возвращался. Стали беспокоиться.

- Пойду поищу, - сказала Дуся.

- Только будь осторожна, - Иван задержал руку. - Может, сам придет?

- Иван, ты понимаешь: и его надо найти, и узнать, как это все они устроили. Там, - она кивнула на радиста, - там ждут.

Иван понимал, что надо непременно кому-то посмотреть на все собственными глазами.

- Иди, Дуся.

И она ушла. Проходило время. Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, сказал как-то: "Эх, напрасно отпустил. Ведь знал: беда может случиться".

В темноте раздались шаги...

- Дуся?

- Тома пришел.

- Что? Где был? А Дусю, Дусю видел?

- Ой, Ивани... Зачем пустил? Сольдат один, сольдат два, много...

Оказалось, что Тому задержал патруль, привел его в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от подразделения отбился? Румынские стражники отпустили, приказали скорее к своим добираться и не болтаться по путям.

Время шло, уже передали радиограмму: Тома все точно разведал. Немцы уже гнали сюда новые эшелоны. Два стоят за бывшей водокачкой.

Дуся не возвращалась.

Фронт дал приказ: покинуть крышу, уйти в лес.

Молча стоял Иван Иванович.

- Надо же идти, - торопил радист. Он сделал свое дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный пункт. Его трясло, он еще раз к Ивану Ивановичу: - Что, всех погубить хочешь...

- Да заткнись ты! - крикнул сгоряча Иван Иванович, Тома спокойно потянул его за руку:

- Ивани... Македонский ждет...

Суполкин медленно стал спускаться с чердака.

- Эх, Дуся, Дуся...

А в два часа тридцать минут самолеты снова бомбили станцию.

14

Севастополь пал.

Тихо на западе. Мы каким-то новым, тревожным взглядом смотрим на маленький радиоприемничек, который приносил нам до этого обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову, бои у Цимлянской переправы. Фашистские войска устремились на юг, на юг... Где же их остановят?

Я, как принято говорить, воевал на полную катушку. Разное пережил, были дни невыносимо трудные, такие, как, например, под Балатоном в 1945 году. Местенге, Шашгат... За день отбили три танковые атаки, 26 пикировщиков бомбили командный пункт, который находился в церкви с древними, замшелыми стенами... Пять прямых попаданий...

Трое суток без сна, потерян счет часам... От предельного напряжения со мной случилось невероятное: я заснул у телефонного аппарата, прижав к щеке трубку. В телефонной трубке клокотал голос генерала, которому я был нужен. Мой заместитель не мог отнять из моей руки трубку и вынужден был разжимать пальцы кончиком штыка. Я ничего не слышал - сон оказался сильнее боли.

И все-таки под Балатоном было легче, чем в июльские дни после падения Севастополя.

Мое сердце такого удара не выдержало, и я слег. Главный врач крымского леса - Полина Васильевна Михайленко - чуть ли не силой заставила сдать отряды и уложила в санитарную землянку.

Триста партизан - остатки бывшего Четвертого и Пятого районов перешли в полное подчинение Георгия Леонидовича Северского.

Теперь под его началом восемьсот лесных солдат... Переформированные отряды раскинулись у истока полуиссохшей речушки Пескура.

Я у Македонского. Он внимателен, тактичен и внешне ничуть не изменился: могуч, мускулист, у него ровный и спокойный голос; он вроде никем и не командует, но жизнь в отряде как чувство единого ритма в сыгранном оркестре. Дирижер только бровью поведет - и вступает с математической точностью нужный инструмент.

Конечно, Михаил Андреевич подавлен, как и все. Увидел его как-то одиноко сидящим на бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, а теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось: вот-вот снова заговорит фронт, и Михаил Андреевич крикнет на весь лес: жив Севастополь!

Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе - тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.

И сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в город двести пятьдесят дней, под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию. Бывают победы страшнее иного поражения.

Одна треть манштейновской армии превратилась в похоронную команду. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских взлетных полях.

А что же дальше? Как с нами?

Мы понимали: немецкие дивизии в Крыму не задержатся, уйдут на другие фронты; может, начнут форсировать Керченский пролив и рваться на Тамань. Но мы не знали, как скоро они уйдут отсюда. Сразу же или только после того, как тотально - от края и до края - прочешут крымские леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в Крыму?

Надо это выяснить точно.

Логика подсказывала: Манштейн из Крыма так просто не уйдет. Он попытается взять реванш и за декабрьское поражение, и за всю зимнюю кампанию против партизан, в которой победа в конечном счете оказалась не на его стороне.