Сочинения. Том 2 - Евгений Тарле

И обещания, и угрозы не помогали. Ограничимся несколькими образчиками репрессии из последних времен Робеспьера [60]. 9 июня 1794 г. судили и в тот же день казнили крестьянина и его жену за то, что они находились на ферме у своих родственников (братьев Шаперонов), убитых во время вооруженного сопротивления жандармам. Жандармы же явились удостовериться, нет ли незаконных запасов хлеба на ферме.

Отчаянный поступок убитых объясняется тем, что все равно подобный обыск грозил смертью. Ферму жандармы подожгли со всех сторон; найденные на ферме живыми, как сказано, были казнены. Неисполнение закона о максимуме, продолжающиеся скупки хлеба — все это хотя иногда и приводилось в связь с падением ценности ассигнаций, но самое это обесценение бумажных денег объяснялось зловредными слухами, коварной клеветой крамольников, и за непочтительные отзывы об ассигнациях погибло тоже немало людей. 8 июня казнили некоего Малье-Конта с несколькими товарищами по подозрению в «ажиотаже». На другой день были судимы два брата Вано: один — за то, что (еще в 1792 г.) писал, а письмо попало в руки властей, что хотел бы все продавать за звонкую монету; тогда же он писал своей сестре: «… мои дела не очень хорошо идут вследствие того, что мне уплачивают бумажными деньгами», и еще одну фразу в таком же роде; то же самое инкриминировалось и его брату. Хотя эти (и сами по себе невинные) фразы из частных писем были писаны еще за два года и очевидно вполне случайно дошли теперь до властей, но оба обвиняемые были казнены [61]. Спустя несколько дней судили Лобеспена, причем против него между прочим было выставлено такое обвинение: он советовал одному гражданину (прокурор Фукье-Тенвиль даже не мог привести фамилии этого гражданина), чтобы тот поскорее купил дом, ибо «вскоре ассигнации ничего не будут стоить». Лобеспен был обвинен и гильотинирован. Та же участь постигла и нотариуса Жарсуфле и других лиц.

Наказывались, впрочем, не только дурные отзывы об ассигнациях, но и вообще стремление запастись именно звонкой монетой, а не ассигнациями; например, уличенные в этом стремлении пятеро мелких торговцев были казнены (3 мая 1794 г.). На следующий день был судим мясник Авриль за то, что, по чьему-то доносу, он сказал, будто будет убивать телят «не для каналий, а для тех, кто платит цену больше максимума». Он спасся только благодаря абсолютной недоказанности доноса. Не рекомендовалось вместе с тем и жаловаться на недостаток хлеба: 2 июня 1794 г. судили некоего Бурде за то, что он (согласно доносу прислуги) сказал [62], «что революция служит только для каналий, что люди не стали более счастливы, ибо есть недостаток в хлебе». Он был осужден и тотчас же казнен.

Не проходило ни одного дня без нескольких десятков казней. Но Робеспьер желал во что бы то ни стало еще усилить устрашение, сделать орудие репрессии еще более быстрым, еще менее стесненным. Знаменитый закон 22 прериаля (10 июня 1794 г.), проведенный по желанию Робеспьера, довел террор до кульминационной точки. Правда, Конвент не дал Робеспьеру удовлетворения в том отношении, что не уполномочил Комитет общественного спасения предавать депутатов суду без предварительного разрешения Конвента; но с тем большей готовностью были приняты остальные пункты проекта. Уничтожались даже те слабые, фиктивные гарантии, которые в теории по крайней мере еще признавались за подсудимым. Отныне какие бы то ни были свидетельские показания, даже простой допрос подсудимого на следствии, признавались излишними, если у судей уже сложилось нравственное убеждение в виновности подсудимого; защита отменялась вовсе; смертной казни подвергались все «враги народа». Но кто такие — враги народа? Все стремящиеся к восстановлению королевской власти, к «унижению или уничтожению» Конвента и республиканского правительства, все изменившие на войне, все сносившиеся с неприятелем, и т. д.; «все стремящиеся затруднить снабжение Парижа припасами, а также создать голод в республике» [63]; те, кто будет распространять ложные слухи с целью смущать народ, и т. д., и т. д. Эта статья закона так обширна и неопределенна, что при безграничной власти трибунала, не связанного решительно ничем, кроме своего внутреннего убеждения, отныне казни должны были усилиться в исключительной степени. Так и случилось, и казни усилились в неслыханных размерах. Казнили булочников, выражавших даже только на словах свое неудовольствие по поводу надзора за ними; казнили земледельца (Фужера) за то, что он в отчаянии топтал ногами повестку о реквизиции хлеба, требовавшегося властями. Вследствие спешности и сокращенности делопроизводства в целой массе случаев не осталось никакого следа о процессах, кроме наименования казненных; и мы в точности не узнаем никогда, сколько было казнено именно за «скупки», нарушения закона о максимуме и тому подобные преступления из тех сотен и сотен человек, которые были гильотинированы только за полтора месяца: от закона 22 прериаля (10 июня) до падения Робеспьера (9 термидора — 27 июля 1794 г.).

2

Когда на другой день после переворота 9 термидора Робеспьера везли на казнь среди несметной толпы народа, кричавшего: «Долой тирана!», едва ли эта толпа, голодная, безработная, изверившаяся в спасительности для нее максимума, отдавала себе ясный отчет в том, что конец террора знаменует собой и близкий конец закона о максимуме. Но кто мог это уже тогда сказать с полной уверенностью, так это все должностные лица, которые с октября 1793 г. непосредственно стояли у дела и наблюдали, как функционирует закон о максимуме. Они знали, что этот закон, кое-как осуществляемый в Париже (где он тоже, впрочем, не приводил ни к каким осязательным результатам), почти вовсе сводился к нулю в целом ряде департаментов. Специальное учреждение (bureau du maximum) заведовало всем делом и распоряжалось из Парижа как из центра. У него были на местах агенты, которые обязаны были следить за исполнением закона, привлекать виновных к ответственности и сообщать центральному бюро о всех встречающихся затруднениях. Им приходилось жаловаться постоянно на нарушения этого закона, для осуществления которого даже террор ничего не мог сделать.

После падения Робеспьера, хотя все распоряжения о максимуме остались в прежней силе, глухая, но очень активная борьба против этого закона стала еще явственнее, и к вышеприведенным показаниям остается лишь прибавить еще некоторые совершенно аналогичные свидетельства, относящиеся к последним месяцам существования максимума.

Пред нами лежат два сохранившихся в Национальном архиве рукописных фолианта [64], наполненные изложением бумаг, исходящих от центрального бюро максимума к его агентам; изложение писем настолько подробное, что дает ясное представление о положении вещей (самые письма агентов пропали, а эти фолианты составлялись в канцелярии центрального бюро). Их еще никто из исследователей не трогал, и нам даже не пришлось встретить ни разу какое бы то ни было, хотя бы беглое, упоминание о них, а между тем они в высшей степени интересны; это красноречивый и непререкаемый ответ (и ответ отрицательный) на вопрос: исполнялся ли закон о максимуме? Тут, конечно, не место разбирать и анализировать подробно этот источник [65], достаточно сказать, что только что указанный вывод совершенно несомненен для всякого, кто будет эти рукописные томы читать. Бюро признается, что число жалоб агентов «бесконечно». Агент города Валансьена доносит, что судьи выносят суровые приговоры нарушителям закона о максимуме, но все «эти примеры бессильны против злонамеренности и эгоизма» [66]; жители Орлеана жалуются, что нельзя купить товары за установленные цены, ибо купцы пускают в ход такие «маневры» (слово взято из текста): они не соглашаются продавать, если покупатель им не даст взятки [67], которая иногда «вдвое и даже втрое больше цены» (т. е. иначе они заявляют, что товара у них нет); в Седане приходится строго наказывать чиновников, которые «преступной снисходительностью отнимают у закона всю его силу и обманывают народ» [68]; в Баньере происходят гнусные «эксцессы» на почве нарушения этого закона, так что члены бюро даже не могут «без волнения» об этом [69] писать; в Селере испытываются «большие затруднения» при получении съестных припасов вследствие «злонамеренности» и «вероломнейших средств» преступных нарушителей закона [70]; агент из Монмеди доносит, что «в его округе закон о максимуме стал уже пустым словом» вследствие «злоупотреблений» [71]; а в ответ на это донесение центральное бюро делает драгоценнейшее и авторитетнейшее для историка признание, что закон о максимуме не исполняется почти ни в одном округе [72]. И, повторяем, это единственно правильный вывод, который исследователь был бы вправе сделать, даже не будь налицо столь категорического и ясного признания, такого «ты победил, галилеянин!» Для нас особенно ценны такого рода обобщающие заявления бюро.