Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

Прибавим к этому, что душа у него была возвышенная, — редкий дар избранников Божиих, характер открытый, сердце прекрасное и даже слишком чувствительное. Воспитание, положение и обстоятельства развили в нем чувство поэтическое, что-то мечтательное, что-то обещающее много в будущем, что могло сделать его артистом или поэтом. Замечательное музыкальное дарование привязало его к этому искусству, и усовершенствованию себя в этом отношении он посвятил все свободные минуты; музыка должна была сделаться со временем его жизнью и средством к жизни. Если б даже в искусстве этом он не видел никакой подпоры для себя в будущем, Вацлав все-таки сделался бы музыкантом, чувствуя, что родился для этого. Известно, как дразнит молодую душу эта связь с миром духов, язык которых поэзия, песнь — музыка. Вацлав под влиянием своих неусыпных занятий разбудил душу и довел экзальтацию до высшей степени; но экзальтация обнаруживалась в нем только каким-нибудь случайным порывом, словно вулканическое извержение. Дорого ценя свои чувства и страшась, чтобы свет не осмеял их, Вацлав скрывал их, и угрюмое молчание было единственным выражением его блаженного и вместе мучительного положения. Чувства эти были словно дети, которых укрывает мать старательно от холода и укутывает, чтобы свежие личики их не хватило морозом.

Наружность молодого человека обнаруживала в нем что-то возвышенное; при Сильване он казался вдохновенным Аполлоном рядом с молодым Сатиром; может быть, невольное сравнение наружности и породило равнодушие к нему в графине и ее сыне. Глаза у него были серые, большие и как будто смочены слезой; лицо белое и бледное, на котором только будто пламенем появлялся и исчезал румянец; рот маленький и красивый, лоб сильно выдавшийся, волосы темно-русые; вообще наружность его была не только прекрасна, но и оригинальна. Увидев его, непременно хотелось спросить:

— Кто это такой?

Это не была одна из тех обыкновенных, красивых наружностей, каких тысяча на белом свете, но физиономия исключительная, как был он и человеком исключительным. Он был среднего роста, скорей даже высокого, чем среднего, сложен крепко, но не худощав; в движениях его, в каждом его шаге было врожденное изящество, что-то прекрасное, привлекательное, что пленяет сердце, прежде чем слово скажешь с человеком, прежде чем его узнаешь.

Хотя никто не знал происхождения сироты, но догадок было бездна; теоретики аристократии по благородству наружности, по маленькой руке, по красоте ноги могли видеть в нем чистейшую кровь, породу очень хорошую. Бог весть, каких историй вследствие этого не сочиняли на бедняка! К большим достоинствам сироты принадлежала некоторая гордость, которую, впрочем, никто бы не заподозрил в нем, не познакомившись с ним ближе и не вызвав его на особенную откровенность. Он был по наружности человек чрезвычайно кроткий, тихий, не заискивающий в людях, дающий дорогу даже слугам, учтивый до унижения, не позволяющий себе рассердиться даже за клевету. И всему этому причиной была какая-то благородная гордость. Он убегал от людей, боясь их насмешек, был учтив, чтобы угодить и обезоружить, а клевету считал ниже себя и бессильною. Может быть, я неудачно назвал чувство это гордостью, но как же его назвать?

Всегдашняя угрюмость на лице Вацлава, легко объяснявшаяся его характером и положением, была отчасти следствием постоянной мысли о сиротстве. Напрасно искал он на белом свете родителей или догадки о них; напрасно выспрашивал у людей, добивался, следил; один, кто лучше других мог знать об этом, старик пасечник, жена которого нянчила сироту после смерти матери француженки, был сослан в отдаленное поместье графа и там, как говорили, умер; иные утверждали, впрочем, что пасечник еще жив, но что и узнать о нем не у кого, и сам граф к тому же не любил этих разысканий и расспросов воспитанника и строго запрещал их. Сильван же безжалостно смеялся над ними.

О том, каким образом попал Вацлав в Дендерово говорили очень мало; граф неохотно, с неудовольствием, с замешательством, с сердцем вспоминал обстоятельства, касающиеся появления сироты, что объяснялось обыкновенно нежеланием графа хвалиться добрым делом.

Печаль, несчастие возвышают благородные души, они возбуждают мысль и сердце. Многим несчастье заменяет мать и ведет их к доблести. Таким именно оно было для Вацлава, который сжился с ним и ему обязан был своими достоинствами. Но превосходства Вацлава над окружающими, его достоинств, его мысли крылатой не знал никто из людей, живущих с ним. Для них он был весьма обыкновенный, глуповатый, постоянно задумчивый, упорно молчаливый человек, который любил музыку. Редко достигало до их слуха слово, вырвавшееся из глубины души, да и того (не ожидая) не понимали они или даже не расслышали.

В Дендерове было одно только лицо, которое иногда, иногда и очень редко, бросало на Вацлава взгляд сострадания, будто любви, но и то украдкой, и то словно подавало ему милостыню, а при людях никогда. И за это, впрочем, бедный Вацлав поклялся сохранить в сердце своем вечную признательность графине Цецилии.

Прежде, однако ж, чем познакомиться с графиней Цецилией, должны мы, кажется мне, по старшинству, представиться ее матушке и узнать ее покороче. Итак: графиня, графиня!.. Вы знаете, конечно, на Божьем свете очень много хитрых женщин, потому что их, как и хитрых мужчин, очень много; сомневаюсь, однако, ж, чтобы вы когда-нибудь встречали такой тип хитрости, каким была графиня. Тип этот был замечательнейшим экземпляром своего рода потому особенно, что никто не заподозревал ее ни в скрытности, ни во лжи, ни в притворстве. По наружности (за исключением посвященных в таинства) это был образец общественных добродетелей, это была женщина, кроткая как ангел, привязанная к своим детям до беспамятства, сострадательная до увлечения, вся — чувства, вся в сердце; а на самом-то деле в груди ее была пустота. Билось там что-то — тихо, слабо, изредка горячей, но ни для кого особенно.

Все в ней было заучено, рассчитано, все было — ложь, от вздоха до слез, от радости до конвульсий; с одинаковым совершенством умела она при надобности заплакать и рассмеяться, почувствовать спазмы и заболеть, смотреть и не видеть, не слушая услышать; она так владела собой, что не раз обманывала даже врачей, притворяясь больной. Холодная как лед, равнодушная ко всему, что бы ей ни встретилось, она умела окружить себя блеском многих добродетелей. На сорокалетнем возрасте сама создала себе красоту, еще довольно привлекательную и необыкновенную, меланхолическую, оригинальную; сберегла свои глаза; стан, улыбка, рот и волосы ее совершенно сохранились; казалось, в ней осталась еще прелесть молодости, даже до детского болтанья, даже до отлично разыгрываемой