ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ - Андрей Кураев

Резко негативная оценка уровня просвещенности Киевской Руси была дана Е. Голубинским. Приводить ее здесь я не буду — позднее она была подвергнута научной критике. И все же, подводя итоги столетней дискуссии на эту тему, современный исследователь приходит к выводу, что «поиски в древнерусской литературе следов греческой классической образованности оставались бесплодными, в то время как значение греческого языка, в том числе и в сфере философско-богословской терминологии, отчетливо проявилось в обилии заимствований из него. И все же нам предстоит убедиться, что отсутствие гуманитарного образования в Киевской Руси, во всяком случае в систематических его формах, во многом предопределило облик древнерусского богословия, непохожего ни на византийское, ни на западноевропейское… Важнейшим отличием, видимо, является отсутствие на Руси классической образованности, прежде всего ее незнакомство с философией Платона и Аристотеля. Античная мудрость была доступна древнерусскому читателю лишь в виде немногочисленных изречений в составе сборников (в Пчеле и т. п.). Эти скудные, частью апокрифические фрагменты не могли дать никакого представления о методе и главных идеях классической философии. А без владения ее понятийным аппаратом важнейшие сочинения греческой патристики даже в славянском переводе должны были остаться непонятными для древнерусского читателя. Этим объясняется не только эклектизм переводной литературы, но и в еще большей степени — полное отсутствие в оригинальной древнерусской литературе таких фундаментальных жанров, как догматический и экзегетический… На Руси же борьба с остатками язычества, а лучше сказать, против удобного симбиоза христианства и язычества, была направлена не столько на рациональное переубеждение, сколько на преодоление продолжавшегося сосуществования (Konkurrenz) обрядов и обычаев. Мы нигде не найдем ни рационального изложения учения волхвов (ср. также «глубинные [голубиные] книги» в Житии Авраамия Смоленского), ни его аргументированного опровержения. Очевидно, что это — следствие той основной черты, которая была указананами в пункте первом: отсутствия классической образованности. В итоге многочисленные похвалы книжному учению никогда не конкретизируются, подчеркивая лишь «сладость» церковной литературы. Древнерусскому читателю были незнакомы муки выбора в условиях обилия книг, столь характерные для Византии: светской, т. е. антицерковной, литературы, кажется, вовсе не существовало, или, во всяком случае, она не оказалась достойной цитирования и полемики с ней. Именно здесь, может быть, отчетливее всего проявляется слабость древнерусского христианства, состоящая в недостаточной его рефлексированности, осознанности»[862].

И потому никак я не могу согласиться с тем обвинением, которое Патриарх Тихон бросил в лицо большевистским правителям: «Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха».

Если бы это обвинение было брошено на семидесятом году советской власти — оно было бы логичным. Но патриарх Тихон (или, точнее, его тогдашний референт — отец Сергий Булгаков) эти слова написал в первую годовщину советской власти, осенью 1918 года.

Но не за год же комиссарского правления русский народ из светлого и образованного стал «темным и невежественным»! Значит, он таковым оставался и к исходу девятисотлетнего периода безпрепятственной проповеди христианства на Руси!

Почему после веков существования православного царства остался наш народ «темным и невежественным»? Не есть ли эта его темнота и невежество страшное обвинение тем, кому Самим Создателем было сказано: Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и СвятагоДуха, уча их соблюдать все, что Я повелел вам (Мф 28:19–20)?

Да и для тех, кто согласился быть и именоваться «верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры», «блюстителем правоверия и всякого в Церкви святого благочиния» (Основные Государственные Законы, ст. 64), не является ли для них, Самодержцев Всероссийских, эта темнота и невежество народные в вопросах веры и нравственности тяжким обвинением?

В 1905 году в России дали свободу совести — и уже через 2 года обнаружилось, что в Империи свыше пяти миллионов сектантов, не считая староверов[863]. Причем в 1901 году еще считалось, что общее число сектантов и раскольников не превышает двух миллионов человек[864]. Как только отпали уголовные кары за уход из Церкви — из нее ушли сотни тысяч… Водной Холмской епархии в 1905–1907 годах от православия отпало 119278 человек (в католичество)[865]. Это что — тоже большевистские комиссары виноваты?

А. Деникин вспоминал «один эпизод, весьма характерный для тогдашнего настроения военной среды. Один из полков 4-ой стрелковой дивизии искусно, любовно, с большим старанием построил возле позиций походную церковь. Первые недели революции… Демагог поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм — это предрассудок. Поставил самовольно в нем роту, а в алтаре вырыл ровик для… Я не удивляюсь, что в полку нашелся негодяй-офицер, что начальство было терроризовано и молчало. Но почему 2–3 тысячи русских православных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?»[866]. Это что — тоже большевики?

Уместно и повторение вопроса отца Александра Шмемана — «Как случилось, что «темные силы» секуляризма, материализма и атеизма, корни которых усматривают (ивполне обоснованно) на Западе, восторжествовали именно на Востоке? Почему «православные миры» выказали такую слабость и уязвимость? Почему, например, религиозное сопротивление было столь сильным в католической Польше и столь слабым сравнительно с ним в православных станах? Такие вопросы даже не поднимаются, ибо все они подразумевают ревизию прошлого — того мифического золотого века, который остается конечной целью всех «возвратов», самым заветным чаянием не только на уровне сегодняшней официальной риторики, но и в куда более глубоких пластах православной ментальности»[867].

Как бы ни были «зловредны» разрушители Православия — они не более чем микробы. Болезнь проявляет себя лишь тогда, когда ослаб сам организм. Каждый из нас носит в себе едва ли не все болезнетворные микробы — но для того, чтобы в конкретном организме проявилась конкретная болезнь, — нужна ослабленность именно этого тела.

Сегодня не большевики, а секты противостоят нам. Секты примитивнее Православия, и если сегодня секты привлекают к себе большое число людей, то не потому же, что их учение глубже и вернее!

Оставим сейчас в стороне политические, финансовые и прочие причины успеха протестантских миссий в России. Но вот после того как самым скрупулезным и документированным образом будут изучены механизмы сектантской экспансии в Россию, надо же будет когда-нибудь задаться и вопросом: «Мы-то где были? Почему наше слово не достигало человеческих сердец?». «Мы совершенно забыли, что виноват тот, кто прав: если я обладаю истиной и не способен ее передать, чего же я могу требовать оттого, кто заблуждается и не может найти истину во мне?» (митрополит Сурожский Антоний[868]).

И если столь успешно действуют секты в России — значит, больны и слабы мы, значит, мы не можем быть просто самими собой, а потому и превращаемся в колонию микробов. Мы молчим — и потому так слышны их в общем-то слабенькие голоса. Молчим же мы не от того, что нам нечего сказать и не оттого, что не умеем. Молчим оттого, что не чувствуем потребности в том, чтобы говорить и свидетельствовать. В нас не воспитана потребность делиться духовными дарами.

Сами православные плохо знают богатство своей церковной традиции и еще хуже умеют делиться этим богатством с людьми нецерковными.

Наши духовные школы не готовят миссионеров, не пробуждают в студентах жажду миссионерского служения и не дают знаний, необходимых для миссионерства в современном мире.

Причем практически все сколь-нибудь заметные сегодня миссионеры, церковные публицисты, проповедники, даже богословы — это люди, получившие образование, навыки мысли и речи в светских университетах (за исключением профессора А. И. Осипова и священника Олега Стеняева).

То, что нет умения готовить миссионеров, печально. Не радует и то, что нынешняя церковная среда не только практически не оказывает им помощи (какому конкретному миссионеру и чем помог «Миссионерский фонд»?). Слова о поддержке миссионерства, которые раздаются с высоких архиерейских кафедр, останутся словами, — ибо люди видят, что награду быстрее получит не тот священник, что пишет книги, а тот, который строит храм, а в епархиальном управлении ласковее смотрят на настоятеля богатого прихода, чем на семинарского или университетского преподавателя в рясе.