Писательские дачи. Рисунки по памяти - Анна Масс

Третий профиль дается мне обычно легче первых двух, потому что последний и потому что солнце уже не печет.

Обратный путь занимает примерно час. Мне почти доставляет удовольствие идти, болтая, налегке (магнитометр у Сашки), перешагивать через валежник, перепрыгивать через ручейки. Словно тайга, забрав у меня мои жалкие силы, влила взамен новые, более качественные.

Сквозь деревья белеют палатки лагеря. Дым от кухонного костра стелется понизу, окутывает подножия стволов белым туманом. Повар, он же и пекарь, Николай, складный, чернобородый, в косынке, повязанной на голове по-пиратски, встречает нас широкой улыбкой и говорит:

— Давайте, садитесь! Борщ сегодня отменный получился! А тебе, Аннушка, я специально пончиков напёк. Знаю, ты любишь!

В отряде девять мужчин и три женщины. Кроме меня — Лена, жена начальника отряда, и двадцатипятилетняя Светка, всё свободное время строчащая письма своему мужу-археологу в Монголию. Тут принято шутливо считать, что женщины в тайге — не столько для работы, сколько для облагораживания, чтобы мужчины не дичали. Мы здесь — «слабый пол», это подчеркивается и ничуть не обижает. Нам отдают лучшее, не позволяют носить тяжести, берут на себя всю мужскую работу, дарят разные таежные находки или, вот как сегодня, — пекут пончики специально для меня!

— Банька сегодня отменная! — говорит Николай. — Горячей воды навалом. Иди, Аннушка, мужики уже напарились, а Лена со Светой еще до них помылись.

Лагерь напоминает деревеньку. На веревках, протянутых между деревьями, сушатся рубахи, портянки, вкладыши от спальных мешков. Возле каждой из пяти палаток сложены аккуратные поленницы. Из тонких коленчатых труб, выведенных наружу через брезентовые крыши, тянутся дымки от топящихся печек. Бродят животные: рыжая лайка Найда, взятая из Охотска, и серо-полосатый старый кот Мюллер, которого наш начальник и его жена каждый год берут с собой в поле. Громко вещают по приемнику ничем не заглушаемые «вражеские голоса». Рабочие играют в домино и комментируют услышанное. Вокруг, как в песне поётся, тайга, одна тайга, и мы посередине. Раз в две-три недели прилетает вертолет, привозит почту, горючее, продукты, забирает почту, а по всем остальным дням утром и вечером из палатки радиста раздается по рации:

— «Ликёр-21», я «Лотос-4», как слышите меня, приём! — единственная связь с тем миром, по которому мы отнюдь не скучаем.

Баня — четырехместная палатка с навесом и бревенчатым настилом — на берегу ручья, метрах в двухстах от лагеря. Перед ней в железной, укрепленной на камнях бочке кипит над костром вода. Бочка с холодной водой стоит внутри. Тут жарко трещит дровами железная печка, засыпанная раскаленными камнями. У стены — лавка, на ней тазы, ведра, березовые веники. Раздеваюсь под навесом, плещу водой на камни, они шипят, горячий пар блаженно охватывает тело…

Завернувшись в полотенце, выхожу под навес, сажусь на бревнышко. Горбатая сопка на том берегу напоминает громадного медведя. Громко кукует кукушка. Я будто возвращаюсь к самой себе от недавнего задерганного, замотанного существа с оттянутыми хозяйственными сумками руками, с тупым чувством хождения по кругу…

Насмотревшись, наслушавшись, надышавшись, выстирав бельишко, иду к своей палатке. Рабочие провожают меня глазами. Ветерок чувственности струится вокруг меня, как воздух над нагретыми солнцем камнями, накрывает тайной грешной волной. Мне нравятся эти мужики. Мы понимаем друг друга, и это делает наши отношения открытыми и доброжелательными, что отнюдь не отвергает обжигающих эмоций, которые чувствуются даже на расстоянии и говорят о том, что огни ничуть не погасли, им только не хватало тяги. Эти мужики тоже оставили в городе свои заботы и неурядицы, а здесь отмякли, оттаяли, успокоились, поздоровели, отрастили бороды и вписались в окружающее.

В палатке Светка пишет за столом очередной отчет-исповедь мужу. На ее самодельной полочке — стопка писем, блокнот, ветка кедра в высокой жестяной банке. Мы делимся впечатлениями дня, после чего Светка возвращается к письму, а я ложусь на свои нары поверх спального мешка, беру толстую затрепанную книгу, которую мне дал Сашка, — фантастический роман Ефремова «Лезвие бритвы», раскрываю на заложенной странице и натыкаюсь на фразу, которую вынесла в эпиграф. И думаю о том, что эти слова Ивана Гирина, героя романа, я выбила бы золотыми буквами на мраморе. И учредила бы медаль для тех мужчин, которые «отпускают» своих женщин, предохраняя их от истеричности и низких моральных поступков. И в первую очередь я наградила бы этой медалью своего мужа. За то, что «отпустил» меня, и таежный ветер развеял мою депрессию и вдохнул в меня дыхание второй молодости.

10 сентября, 1981 г.

Удивительное, счастливое ощущение присутствия отца и мамы. При каждой своей радости или благовидном поступке я вспоминаю их, и они мне словно улыбаются оттуда, радуются вместе со мной. И тому, что Андрюша с увлечением учится в институте, и тому, что Максим процветает в своей театральной студии, и тому, что у Вити напечатали стихи в «Литературной газете» — всему, всему, даже новой одёжке какой-нибудь.

И такое ощущение, что жизнь под незримым их наблюдением «везет» меня бережно, лишь изредка ударяя о камни. А я сижу на корме своей лодочки и отдаюсь ее неспешному ходу.

Вот мне уже и сорок шесть лет.

Нет, не буду жаловаться на то, что судьба произвела меня на свет женщиной. Столько грубости и грязи вокруг, а придешь домой, снимешь туфли, наденешь шлепанцы — и погружаешься в теплый, домашний мир. Мне стали нравиться ритуалы: ритуал заваривания чая и разливания его по чашкам; ритуал приветствий и прощаний. В бесконечной суете — островки спокойствия. Тихие причалы. И вот мы сидим за столом на кухне, болтаем, смеемся. И душа моя радуется, хотя всего час назад меня турнули из подростковой редакции «Молодой Гвардии», причем в весьма хамской форме. Я принесла рукопись, Адель Алексеева, заведующая, заставила меня долго ждать в коридоре, а когда, прождав полчаса, я вошла без зова, она спокойно пила чай, а протянутую рукопись даже не взяла: «Что вы, Аня! У вас же только год назад вышла книга! Обратитесь в другое издательство, а к нам раньше чем через два года и не приходите!»

Я брела к метро, и вся моя философия рушилась от обиды, как поросячий домик из соломы. Исчезла перспектива увидеть новую книжку, которую я уже себе представляла: толстенькую, с картинками и, главное, неплохую книжку, интересную.

А дома — дружно, тепло, я оттаиваю и думаю: что такое непринятая рукопись по сравнению с семейным счастьем?