Приручить Сатану - Софья Бекас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Амнезис со всей силы ударил лбом собственное отражение. Зеркало разбилось вдребезги.
***
— Дыши, Амнезис. Амнезис, друг мой, дыши.
Наверное, тут надо сказать, что Амнезис попробовал открыть глаза, но он этого не сделал, а потому врать я не буду.
— Амнезис, дыши. Не затаивай дыхание.
— Я дышу.
Даже сам себя Амнезис не услышал, настолько тихим, если вообще так можно сказать про отсутствие звука, был его голос. Амнезис почувствовал, как кто-то наклонился ухом к его губам.
— Я дышу, — повторил, как мог, Амнезис. Кто-то усмехнулся и выпрямился.
— Я же вижу, что не дышишь. Грудная клетка не поднимается. Амнезис, ты слышишь, что я тебе говорю? — рассердился голос. — Не затаивай дыхание!
— Не затаиваю…
— Ты ещё спорить со мной будешь? — возмутился голос. Амнезису очень захотелось спать.
— Ну поднесите ладонь. Я дышу.
Некоторое время было тихо, и Амнезис подумал, что врач ушёл.
— Амнезис, ты опять не дышишь! Делай вдох!
«Да как же не дышу? — подумал Амнезис, потому что шевелить губами сил не было. — Дышу ведь…»
— Амнезис, уровень кислорода падает! Амнезис! Амнезис!..
Темнота.
Тишина.
Пустота.
Неожиданно для самого себя Амнезис вдруг сделал резкий вдох, как будто он вынырнул из-под толщи воды, и где-то ещё минуты три подряд дышал резко и глубоко, словно в припадке эпилепсии.
— Что такое, Амнезис? Что случилось? Почему так дышишь?
— Не знаю… — прошептал он с рваным вдохом. — Не знаю…
Кажется, Амнезис заснул. Он не знал, сколько прошло времени.
— Голубчик мой, ну нельзя же так! — узнал над собой мужчина воркующий голос. — Что ж ты так… Э, какой хрупкий, ни на минуту нельзя оставить! Того и гляди, разобьёшься!
— Фома Андреевич… — просипел Амнезис, не открывая глаз.
— «Фома Андреевич, Фома Андреевич», — передразнил тот же воркующий голос, в котором, однако, послышались плутовские нотки. — Уж как ты так умудрился, голубчик мой! На две минуты отвернулся, а ты уж лбом об стол бьёшься!
— Простите… Я не хотел…
— Да уж верю, что не специально, — ехидно проговорил голос над Амнезисом. Мужчина почувствовал, как ему на лоб положили что-то холодное.
— Зеркало…
— Что «зеркало»? — не понял голос. Амнезис разлепил глаза, но они сразу же закрылись обратно, и мужчина благоразумно решил, что тело знает лучше.
— Зеркало… Разбилось?..
— А почему оно должно было разбиться?
— Я ударился головой… Об него… Разве нет?
— Нет, дорогой мой. Ты заснул в кресле, потом упал во сне и стукнулся лбом о стол. Все чашки, конечно, вдребезги. А с зеркалом, друг мой, всё в порядке, в отличие от тебя, — кто-то ласково погладил Амнезиса по голове и укрыл до самого носа одеялом. — Придётся теперь с тобой весь вечер сидеть, а то вдруг ещё что-нибудь разбить захочешь или, как сейчас, свалишься откуда-нибудь…
«Какой хороший у меня доктор, — подумал Амнезис, вспоминая свои слова из сна. — Я был неправ. Простите меня, Фома Андреевич».
И Амнезис заснул крепким, спокойным сном, отвернувшись от Фомы Андреевича лицом к стене и укрывшись с головой одеялом. Ему снилась Энни…
Глава 31. Когда-то давным-давно…
Бывает иногда в жизни, что абсолютно разные линии вдруг сходятся в одной точке времени и пространства. Порой это кажется удивительным, невозможным, но жизнь на то и жизнь, чтобы доказывать обратное, а судьба на то и судьба, чтобы шутить над чужими душами, причём иногда слишком жестоко.
У судьбы плохое чувство юмора. Кто, если не она, назло всему миру и, в первую очередь, себе, решает разлучить счастливых или, наоборот, помещает в замкнутое пространство ненавистных друг другу людей? Это правда, потом на свет рождаются прекрасные трагедии, но — может быть, Вы понимаете, о чём я — больно осознавать, что «Русалочка» вовсе не сказка. Ещё больнее, когда её сюжет вдруг оживает в реальной жизни, и ты в ней далеко не принц и не его невеста.
Такие мысли, как и обычно к вечеру, посещали голову полусонного Писателя. Совсем недавно его разбудил Кристиан и сказал, что они скоро приедут: действительно, впереди уже слышался шум машин, и где-то далеко мелькали между сосновыми стволами частые бело-жёлтые огоньки. Неспешный шаг лошади и её плавные, покачивающиеся движения из стороны в сторону успокаивали и усыпляли, но, к сожалению, не прогоняли из головы Писателя печальные мысли. Филиппу вдруг стало до невозможного грустно: ему как будто повесили на шею огромный булыжник, который он никак не мог снять и который с каждым днём всё сильнее тянул его вниз, к земле. Он чувствовал, как светлые лица близнецов, Кристиана и остальных окружающих его людей невольно расплываются, но ничего не мог с этим сделать, потому что он и сам ещё не понимал хорошенько, что случилось. Филипп плакал безмолвно, крепко сжав губы и старательно сдерживая слёзы, и, если бы Мэри не заржала, почувствовав на шее что-то мокрое, может быть, никто бы и не заметил, что он плачет.
— Что случилось, Филипп? — осторожно спросил у него Гавриил, увидев его слёзы. Писатель только сильнее уткнулся в мягкую гриву Мэри, спрятав лицо. — Почему ты плачешь?
— Я не плачу, — глухо сказал он, когда кто-то похлопал его по плечу. Кто-то тихо усмехнулся.
— Да, именно поэтому у тебя всё лицо в слезах. Фил, что произошло?
— Ничего… Правда, ничего…
— Послушай, дружок, — ласково обратилась к нему
