Емельян Пугачев (Книга 3) - Вячеслав Шишков

– «Буде который ответчик учнет у пристава укрыватися и во дворе у себя не учнет сказыватися, и приставу, взяв с собой товарищей, сторожить у двора его день, и два, и три, доколь тот ответчик сам или человек его или дворник со двора сойдет, и того ответчика или дворника, взяв, привести в приказ».

Воевода всхохотал, ударил от радости в ладоши, но вдруг, набычившись, загрозил глазами и голосом подначальным своим:

– Чуете, орясины стоеросовые? Все шкапы перевернули, а шиш нашли.

Спасибо тебе, Федя… Только смотри, язык вырву! – и воевода, стиснув зубы, сунул кулаком Федьке в нос. – Гей, сторож! Одеть его, отвести на кухню, накормить, напоить, уложить спать.

Вот и расчудесно. Значит, по закону можно на Твердозадова войной идти.

Быстро собрали отряд в двенадцать бойцов из ржевских посадских людей и второй гильдии купцов. Под водительством храброго купца Арбузова отряд обложил со всех сторон усадьбу непокорного раскольника, день и ночь чиня засаду.

А купчина Твердозадов спокойно отсиживался в своей крепости и в ус не дул. Забор на его усадьбе высокий, бревенчатый, утыканный по верху острым кованым гвоздьем. Время от времени показывалась над забором голова дворника Ивашки, вприщур озирала голова пустынную улицу с притаившимися по углам бородатыми воеводскими стражами и вновь скрывалась. Иногда сам хозяин залезал на чердак, чтоб в слуховое оконце посмотреть на осаждающих, по-злому улыбался в бороду, бубнил: «Знаю, лиса, про твои чудеса».

Спускался, шел в трепальню, набитую едкой пылью, по пути подзывал дворника Ивашку ласково говорил ему:

– Слышь-ка, Ваня. Ты в оба гляди. В случае чего – всех собак спущай.

Надо собакам на ночь изрядно винца подбавить в жратву, чтоб ярились пуще.

– Да уж будь в надеже, хозяин, – шептал толстыми губами широкоплечий парень. – Я супротив воеводы да супротив воеводских холуев сам зуб ярю, не хуже бешеной собаки.

– Во-во-во! – и купец протянул Ивашке сахарную сосульку. – На, побалуй… А я тебя, парень, не оставлю. Сколь у тебя бойцов-то?

– Да десятка с два… Дубинками махать могут ладно. Три рогатины, кой-какие топоришки имеются. Да два самопала.

– Во-во-во…

Всему городу ведомо было про осаду именитого купца. Простой народ, любопытства ради, не спеша прохаживался, с язвительной ухмылкой оглядывал несчастных воеводских караульщиков, что сидели на лавочках, на бревнах против осажденной твердыни. Иногда из озорства кричали: «Гляди, гляди…

Эй, караульщики! Твердозадов через заплот перемахнул!» – и прячась в толпе, быстро улепетывали дальше.

Даже купцы и люд чиновный, сидя в тарантасиках, трясогузках и линейках бок о бок с дражайшими своими половинами, расфуфыренными в модные салопы, в ковровые узорчатые шали, с густо насурмленными щеками, с подведенными бровями, лихо проносились на сытых лошадях, всматриваясь в онемевшие окна супротивного властям жилища.

А в базарный день, когда съехались крестьяне, почитай весь рынок привалил к дому Твердозадова.

– Пойдем, братцы, проведаем купца. Человек он сыздавна знаемый… А этому воеводишке когда ни то лихо будет… уж он дожде-е-тся.

В ту пору в деревнях и по базарам почти в открытую болтали о новоявленном царе Петре Федоровиче, покорившем всю Сибирь и пол-России.

Пресекая крамолу, воевода озверел. Он хватал в деревнях и в городишке через своих сподручных правого и виноватого, нещадно драл, отдавал в солдаты, гноил в тюрьме, даже были случаи – с согласия помещиков-владельцев – ссылал мужиков на каторгу. Но, невзирая на его жестокость, мужики осмелели окончательно, слухи о великой смуте множились, и росла, росла к злодею-воеводе ненависть.

Против дома Твердозадова – густая толпа крестьян с кошелями, корзинами, баклажками молока.

– Эй, Абросим Силыч!.. Покажись! – взывали нетерпеливые. Иные длинными палками стучали в окна, двое мальчишек залезли на забор.

Будочники с алебардами убеждали толпу не гуртоваться, а каждому идти своей дорогой. Толпа потешалась над ними, вызывая на скандал.

Вдруг распахнулось в верхнем этаже окно, раздвинулись кисейные занавески, показался хмурый лик с горящими глазами, зарыжела огненная борода.

О-о-о! – радостно заорали мужики и бабы, они сразу забыли все бывшие от купца прижимки: ведь канатный фабрикант часто наезжал в деревни, скупал лен, коноплю, овес.

– Здоров будь, Абросим Силыч! Что, брат, сидишь и ты? А и гораздо же тебя пообидел воевода…

– Сижу, отцы, сижу! – кричал Твердозадов и кланялся.

И те, кто поближе к дому, видели: глаза здоровенного лохматого купца наполнились слезами.

– Вот как изгаляются… Несмотря, что богач, – сожалительно вырывалось из толпы. – А с нашим-то братом что вытворяют, с мужиком-то.

Ой, ты!

– Абросим Силыч, эй! Довольно ль у тя жратвы-то? – вопрошали сердобольные из толпы. – А то спускай сюда веревочку, мы те молочка навяжем, да хлебушка, да сметанки.

– Спаси бог, хрещеные, в довольстве сижу, сыт! Токмо за бесчестье тоска долит. Обида, братцы!

– А вот погоди чуток, – утешающе неслись выкрики, – вот ужо-ужо царь батюшка Петр федорыч придёт, рассудит! Он, батюшка, торговых людей, сказывают, не трожит. Он, батюшка, токмо воевод, да бар, да начальников превеликих вешает!..

Так еще протянулась скучнейшая неделя. Всем до смерти надоела эта канитель. А больше всего надоело торчать дома гульливому дворнику Ивашке.

У него, может, зазноба в городе, может, кабатчикова жена Дарьица души в нем не чает: она молодая, ядреная, а ейный муж – старик, от него уж землею пахнет.

Ивашка парень не дурак – подъехал вечерком к хозяйке.

– Даве молвила ты, Степанида Митревна, солоду да хмелю нет у тебя пивца сварить. Давай слетаю, зады наши в кустарник выходят, никто не учует. А перед утренней зорей вернусь.

Дала ему хозяйка полтину денег. Поставил Ивашка замест себя другого дворника, а как стало чуть-чуть светать, перемахнул через заплот да и был таков.

И заприметь его на рынке в раннюю пору «полицы-мейстер» Арбузов.

Ивашка присел в толпе да по-за телегами прочь.

– А-а, молодчик! – вскричал Арбузов. – Вот ты где! Тебя-то, твердозадовского дворника, нам и надо. Хватай его.

Четверо дюжих молодцов схватили Ивашку, привели в воеводский двор, заперли в холодную. Просидел Ивашка весь день, до вечера. При нем в мешке хмель и солод. Сквозь железную решетку сунули хлеба с водой. Вот тебе и Дарьица!

Ивашка горько горевал, воевода радовался: ну, теперь-то уж Твердозадов не отвертится, обязательно придёт выкупать своего холопа и долг по векселям сквитает: так гласит закон!

Меж тем Ивашка стоял у окна, выходящего в зеленое поле, и скучал.

Вдруг, уж смеркаться стало, всплыл у окна Федька Петушков. «Сидишь?» – «Сижу». Ивашка все в подробности сквозь решетку перешептал воеводскому подканцеляристу. Тот сказал: «От государя Петра Федорыча манифест получен здесь. Сиди, скоро свободу примешь», – и ушел.

Вскоре Федька Петушков, трезвый и озлобленный, с кипой бумаг под мышкой стоял у дома Твердозадова.

– От воеводы с бумагами, – сказал он воеводской страже и был впущен в дом.

Засели с купцом и купчихой за стол. Федька Петушков сказал:

– У них закон, а мы против того закона свой закон выдвинем. Дако-сь чернил сюда, напишем промеморию.

Он засучил рукава, выпил чарочку, перекрестился и стал строчить. Под бумагой фабрикант Твердозадов руку приложил. Федька Петушков прочел промеморию вслух. Степанида Митревна заметила:

– Ах, не правда, не правда! Я нашему Ивашке только полтину дала, а трехсот рублей золотом не давывала…

– Молчи, молчи, Твердозадиха, – перебил Федька Петушков и выпил еще чарочку. – Сие место умственно написано. Поверь!..

На следующий день был созван в воеводскую канцелярию весь магистрат.

Промемория гласила: «У меня, фабриканта града Ржева, Абросима Твердозадова, во услужении дворником находился при доме крепостной генерала Сабурова Ивашка Постнов…»

Уже эти первые строки заставили воеводу, бургомистра и двух ратманов переглянуться: они сразу поняли, что сваляли дурака, захватив собственность генерала Сабурова, человека весьма строптивого и властного.

«А ныне означенный дворник, коего послала моя жена еще третьего дня, дав ему триста рублев империалами на размен мелочью, неведомо куда скрылся и посейчас с теми деньгами в дом не бывал…»

Заседающих бросило в жар. У воеводы зазвенело в ушах, на шее вздулись воловые жилы.

– Не было у дворника денег! – вскричал бывший тут купец Арбузов, «полицы-мейстер».

– Молчи! – и воевода грохнул в стол.

«А по сему прошу: дабы о сыску оного Ивашки Постного и о публикации о том всенародно во ржевский магистрат сообщить, а равно и помещика генерал-майора Сабурова о пропаже без вести крепостного его уведомить».

Наступило длительное молчание. Воевода упер бородищу в грудь, пыхтел, бараньи глаза закручинились. Был призван Ивашка и спрошен, доподлинно ли давал ему Твердозадов на триста рублей империалов. Быв научен Федькой Петушковым, парень твердо показал, что верно: хозяйка послала его, Ивашку, на базар за хмелем и солодом и дала-де золотых монет на триста целковых, дабы Ивашка наменял их мелочью, и что оные золотые отобрал-де от него при задержании купец Арбузов со товарищи.