Судьба — солдатская - Борис Орлов

— Идти-то можешь?

— Оставь меня… тут, — проронил Георгий Николаевич. — Кончен я.

Чеботарев с Семеном подхватили Момойкина под руки и поволокли через поляну.

— Ты не раскисай! — говорил ему Петр. — Поправишься. — И думал сразу обо всем: организуют ли немцы погоню; куда теперь поведет их Батя? Силился вспомнить фамилию эсэсовца, который казнил сына Момойкина, о чем ему рассказывала еще Валя…

А Батя, когда наскоро перевязали самодельным бинтом из простыни Момойкина, повел группу обратно, к речке. Торопились. Георгия Николаевича пришлось нести. Войдя в воду, пошли по илистому дну речки влево, а потом по ее берегу. Когда речка выбежала из леса на простор и далеко показалась деревня, остановились…

Только к утру сон одолел Чеботарева.

Проснулся Петр с тяжелой, будто ее налили свинцом, головою. Плеснув из кружки на лицо холодной воды, он ушел в свой взвод и стал рассказывать бойцам об устройстве немецкой гранаты. В это время к нему и прибежал посыльный от Бати.

— Командир тебя к себе требует, — сказал он.

Чеботарев пошел к Бате.

Батя поджидал его у землянки. Худущий весь — от прежнего остались лишь умные, не потерявшие зоркости глаза да с каштановым отливом борода и усы, — он безразлично спросил:

— Ну, как твои бойцы? — И тут же, не дожидаясь ответа, Батя заговорил совсем о другом.

Петр слушал его и мрачнел.

Батя объяснял ему, что получил очень ответственное задание: поведет на Большую землю через фронт легкораненых и больных бойцов, берет с собой и его, Чеботарева.

— Хилых же кому-то в пути оберегать надо, — попробовал он улыбнуться, глядя на ошеломленного Петра, — вот и пойдешь. — И сверкнул властно глазами: — Да не смотри на меня так! Тут, по нашим подсчетам, до фронта, по прямой если, километров шестьдесят… Так что три дня ходу. За неделю-две обернемся. А идти надо. — И приободрил: — Гордиться должен — первым путь к своим прокладываешь!

Батя, загибая по пальцу, стал говорить, что лужанам нужна рация или хотя бы хороший приемник, что им некуда девать лишившихся на долгое время боеспособности бойцов — они только по рукам связывают отряды. («Не открывать же у себя лазарет?! А крестьянам из деревень спасибо и за то, что тяжелых, неходячих берут выхаживать на свой риск и страх…»)

Чеботарев стоял мрачный. Когда Батя смолк, он еще с минуту не отвечал ему. Глаза Петра смотрели на место, где был захоронен Георгий Николаевич, а видели Валю. Наконец он проговорил:

— Никуда я не пойду. Что я, охранник какой?! Солдат я. Мое дело воевать, а не по лесам шляться… Связь с фронтом и без меня можно установить, а рацию принести… тем более.

— Так, так, — только и сказал в ответ Батя.

— Солдат я, — сухо повторил Чеботарев и поглядел на подошедшего чуть раньше и слушавшего их Ефимова.

— Правильно, — поддержал вдруг Чеботарева комиссар, — солдат! — И нажал на слова: — А раз ты солдат, то и помни первую заповедь бойца: приказ командира не обсуждается! Решил командир, значит — так надо!

— Думали, поди, прежде чем назначить! — обрадованный, что Ефимов не поддержал Чеботарева, вставил Батя.

Но дело дошло до штаба. И там Чеботарева спросили в упор:

— Трусишь? Скажи прямо. Мы поймем. Задание ответственное, и выполнить его могут лишь люди, сильные духом.

Сказать, что где-то рядом у него живет Валя, что здесь он похоронил Момойкина, к которому привязался, как к отцу родному, сказать, что его место здесь хотя бы потому, что здесь его застала война, а в Обращении Сталина к народу на этот счет все ясно, — этого Чеботарев сказать не мог в силу своего склада: первое ему казалось слишком личным, а второе противоречило его пониманию о солдатском долге и шло вразрез с Обращением, которое прямо призывало к соблюдению строжайшей дисциплины, организованности.

Чеботарев не умел быть не самим собой и уступил.

Приготовления к походу шли спешно — торопились, потому что на носу была зима, а людям до снега надо было выйти к своим.

В отрядах отобрали бойцов, которых хотели вывести на Большую землю. Набралось их человек пятьдесят. Чеботарев включил в свою группу Семена. С отрядом шла медсестра Настя.

К вечеру командир соединения лужских партизан вызвал к себе Батю и Чеботарева. Все склонились над картой. Капитан при слабом свете коптилки из гильзы от сорокапятки медленно вел пальцем по карте и говорил:

— По нашим сведениям, Красная Армия держит оборону от Финского залива, дальше — где-то южнее Ленинграда, по линии Пулково — Колпино и по Неве на Шлиссельбург. От Шлиссельбурга до Волховстроя фронт идет где-то к югу от Ладожского озера… Но Мга, точно известно, у гитлеровцев. Волховстрой наш, и от него линия фронта идет по реке Волхов до Новгорода.

Оторвавшись от карты, он оглядел всех. Подумав, сказал, что принято решение переходить отряду линию фронта где-нибудь между Пулково и Колпино, так как форсировать реку Волхов с больными и ранеными, да еще обессиленным постоянным недоеданием бойцам еще труднее.

После этого часа два втроем обсуждали они возможные варианты пути, изучали по карте места, где движение будет безопаснее, где легче всего пробиться через линию фронта.

— Подчеркиваю, — уже свертывая карту, проговорил капитан, — от стычек с гитлеровцами уходить. Ваша задача совсем другая — обеспечить людям выход к своим. — И добавил, посмотрев на Батю: — За вас мы уж здесь будем стараться бить их.

После этого он отпустил и Чеботарева, и Батю доделывать «недоделки».

У людей, которых переправляли за линию фронта, взяли винтовки и автоматы и вооружили ими тех, кто недавно влился в отряды и не имел оружия. Взамен отобранного выдали бойцам наганы.

Чеботарев еще раз проверил свою группу, у которой вооружение осталось прежнее. Получил на уходивших к фронту трехдневный паек.

Рано утром новый отряд Бати — так стали считать его — выстроили на поляне, против братской могилы. Батя давал каждому в руки паек. Вдоль строя ходили капитан и районное начальство. Потом ко всем с короткой речью обратился секретарь райкома партии. После этого был устроен прощальный завтрак. По этому случаю убили последнюю лошадь — все отряды ели конину с пшенкой, шутники посмеивались: побольше таких бы проводов.

Выходил из лагеря отряд Бати уже близко к полудню. Взяв курс на северо-восток, шли по намеченному маршруту, к реке Луге, чтобы дальше направиться к Старо-Сиверской, к Красногвардейску и Колпину, к Ленинграду.

До реки Луги отряд Бати сопровождала хорошо вооруженная группа бойцов из соединения. С ней шел и капитан — командир лужских отрядов. Он все время был возле Бати. Когда перебирались через дорогу Толмачево — Осьмино, капитан сказал ему:

— Как бы в неизвестность тебя посылаю. Осторожней будь и заруби на носу: без рации не возвращаться даже. Это твоя главная задача.

За дорогой, в лесу, когда устроили короткий привал, капитан подал руку Чеботареву, а потом, подойдя к Бате, расцеловался с ним и направился со своими бойцами обратно.

Через Лугу переправлялись, когда было уже темно. Широкая, застывшая в безветрии, она пугала холодной водяной гладью и безлесным противоположным берегом с разбросанными в стороне хуторами. Далеко, за полем вдоль берега, чернел, поднимаясь зубчатыми вершинами в звездное небо, еловый лес.

Переправлялись на лодке, приготовленной здесь заранее разведчиками из соединения. Тихо гребли веслом и палками. Двое все время вычерпывали котелками воду. Старались не шуметь.

Первым переправился с группой бойцов Чеботарев, за мим — комиссар Ефимов. На всякий случай заняли оборону, веером рассыпавшись по полю.

Часам к двум ночи, когда к берегу пристала последняя лодка, от хутора, перед которым лежал Ефимов, отделилось четыре тени. Это были немцы из подразделений полевой жандармерии, остановившихся здесь, видно, на ночлег.

Ефимов открыл по ним стрельбу. Рвались гранаты. Слышалась поднявшаяся по хуторам суматоха…

Батя с последней группой спешил к лесу и кричал задыхаясь:

— Отхо-од!

Чеботарев с группой своих бойцов бежал в хвосте отряда. Слушал, как за спиной, там, где остался Ефимов, разгорается настоящий бой. Когда добежали наконец до леса, выстрелы сзади оборвались.

Перешли на шаг, потому что уже совсем выдохлись.

На востоке чуть светлело небо. Остывших после бега бойцов пробирал озноб и от начавшегося заморозка, и от сознания, что погиб комиссар Ефимов… Чеботарев задел плечом за ветку дуба, и листва, жесткая, как железо, надрывно зазвенела.

Глава девятая

В матовом, свинцовом блеске стояла между болотными кочками стылая вода. В лесных чащобах гулко отдавался каждый шаг, каждый шорох. Тетерева ли пролетали, лось ли пробегал, пробивая копытами могучих ног хрусткий осенний настил, — все это одинаково тревожило, заставляло пригибаться и, вжимая в плечи голову, ждать, приглядываться… Идущие знали: в лесу ныне не зверя промышляют. Охотились за теми, кто не сложил оружия, кто подымался на борьбу за свободу родной земли. Поэтому человеку стало трудней, чем зверю. Но и в такой обстановке человеку, если он человек, свойственно было человеческое. Может, поэтому вот Батя и думал о жизни — о своей жизни, о жизни тех, кого поручили ему вывести на Большую землю. Иначе Чеботарев никак не мог объяснить первого распоряжения Бати, когда они, делая частые короткие привалы, прошли по болотам уже целый день и, изнемогая от усталости, мокрые, остановились на ночлег у неподвижной лесной речушки.