Преторианец - Томас Гиффорд

— Колитесь, Годвин! Каким образом наш друг Либерман отправился к Создателю?

В слепящем подземном освещении монокль выглядел плоским и непроницаемым, придавая Монку Вардану сходство с пиратом.

— Понимаете, Монк, надо было побывать там, чтобы это прочувствовать…

— Но мне придется обойтись так, не правда ли? Вы там побывали, вы у нас писатель. Создайте словесный образ, опишите…

— Ну, понимаете, там черт знает что творилось. Нас с Сэмом и Стефаном быстро разнесло в разные стороны. Вы не представляете, что это было: снег, туман, распутица, дождь, осколки снарядов, дым, огонь, все кругом несутся куда-то, ищут свою часть, и эти безбожно огромные танки, я их видел, Монк, они, кажется, смотрят на тебя, будто лично тебя хотят раздавить — снаряды косят деревья, в воздух летят щепки, сучья, кора, иногда с деревьев сползает снег, это как тысячи лавин, Монк, людей осыпает, глянешь, не люди, а снеговики. Говорю вам, Монк, они перли на нас как вам и не снилось… В общем, я бродил там, не зная, куда деваться. Искал Стефана и Сэма и как-то оказался на обочине дороги, когда мимо проезжала колонна немецких грузовиков. Я будто стал невидимкой. Я так устал, что и не подумал прятаться, а им, видно, не было дела до одинокого штатского, остолбеневшего, как пень у дороги. Я, кажется, дважды или трижды проходил через Мальмеди — не помню, может и больше, а потом кто-то мне сказал, что Сэм прячется в тех развалинах, и я решил, что лучше подождать его… Хотелось увидеть знакомое дружеское лицо. Я поднялся по лестнице в какую-то комнатку с проваленной крышей. Мне слышно было, как солдаты поют рождественский хорал… Словом, я заснул, и вдруг хлопает дверь, кто-то что-то кричит, громко кричит, я испугался, подскочил, ничего не понимая спросонья, и тут кто-то выстрелил… Оказывается, в той же комнате спал какой-то солдат, крик его разбудил, и он застрелил кричавшего — это и был Либерман, а я — я подобрал немецкий пистолет, «шмайссер», и вот я схватил его и стал стрелять в стрелявшего, а потом стало очень тихо, и у меня случилось что-то вроде сердечного приступа, и тут Сэм — он шел за Либерманом — вошел и обнаружил нас всех… Вот как это вышло, Монк. Комедия ошибок. И трагедия тоже, само собой.

Вардан долго разглядывал Годвина, поджимал и выпячивал губы, словно стараясь вспомнить что-то основательно позабытое. В конце концов монокль вывалился у него из глазницы, и он развернул свою долговязую фигуру, сел прямо.

— Безусловно, трагедия для нашего Вечного жида, которому следовало бы зарыться поглубже где-нибудь в Клапаме или на Бэйсуотер-роуд и спокойно дожидаться конца войны.

— Вообще-то он жил в Белгрейвии, — сказал Годвин.

Монк молчал, не сводя с него взгляда.

— Ну, всякое бывает. Ему выпал неудачный день.

— Всякое бывает, — повторил Вардан. — Еще как бывает. Итак, это ваша история?

— Да, и, откровенно говоря, я намерен ее и держаться.

— Не сомневаюсь. И шли бы вы…

— Монк, это была ужасная ошибка…

— Да-да, я понял вашу мысль.

Северную часть Англии и Шотландию засыпало снегом. Нарушалось расписание поездов, местами образовались наледи, а в южной части страны и в Лондоне с неба там и здесь еще падали «Фау-2». Ремонт дома на Слоан-сквер шел ни шатко, ни валко, а жизнь в «Дорчестере» становилась утомительна. Дети очень старались приспособиться к новым и порой довольно стеснительным условиям, но ведь дети есть дети. Сцилла оправилась от травм, но зима и теснота тяжело сказывались на ней. Она не была занята на репетициях, съемки нового фильма были отложены до весны, и она чувствовала, что у мужа тяжело на душе. Спросишь, он покачает головой и уверит, что все в порядке, но ее он не мог обмануть. Для Годвина то было странное время: чувство облегчения перемежалось колебаниями. Облегчение относилось к совершенной наконец мести за Макса: исполнив это дело, он с удивлением поймал себя на том, что среди его чувств преобладает именно облегчение. Но оставалось еще навести блеск на тарелки: предстояло рассказать все Сцилле. Тайна была слишком велика, слишком долговечна, чтобы жить с ней наедине. Ему нужна была хоть одна душа на свете, с которой он мог бы разделить этот груз. И, конечно, этой душой была Сцилла. Но ему долго не удавалось остаться с ней наедине.

В начале февраля, вскоре после поминальной службы по Либерману, дело решилось само собой. «Фау-2» стали падать неуютно близко, и Сцилла с няней номер один решили, что детям будет спокойнее в доме леди Памелы на южном побережье. После смерти леди Памелы его использовали всего пару раз, чтобы провести там короткий отпуск, и теперь дом нужно было открыть и проветрить. Проводив нянь с детьми и горами багажа, Сцилла заметила, что ее совершенно не радуют пара предстоящих в ближайшие дни приемов.

— Нельзя ли и нам сбежать куда-нибудь? Чтобы никого, кроме нас? В гостинице все время люди кругом… Пожалуйста, Роджер, давай поедем в Стилгрейвс. Там холодно, все в снегу, и безопасно, и мы могли бы гулять… и ты рассказал бы мне, что у тебя на душе. Знаешь, я, кажется, догадываюсь, что тебя гложет.

— Сомневаюсь, — сказал он.

— Ты думаешь о конце войны. Это уже скоро, и все станет по-другому, весь мир. И ты думаешь, что мы будем делать тогда… и гадаешь, что я скажу, когда ты предложишь перебраться в Нью-Йорк…

Она усмехнулась довольно ехидно.

— Вовсе нет. Даже не близко к тому.

— Ага! Значит, признаешь, что что-то есть!

— Стилгрейвс — идеальное предложение. Едем.

— Давай ночным поездом. Может, застрянем в снежном заносе…

— Ты и думаешь по-киношному.

— Вот спасибо, дорогой.

— Ночной поезд. Как романтично.

— Это будет чудесно, Роджер. Только ты и я. Я так рада, что ты вернулся с войны, что снова дома. Правда ведь, война для тебя кончилась?

— Даю слово.

«Летучий Шотландец» отправился из Лондона под легким снежком — с полными трюмами и в готовности к любым штормам. После обеда они удалились в свое купе с бутылкой замороженного шампанского. Привычная, завораживающая вагонная качка, пробегающие огни, стонущий звон колоколов, затихающий вдали, постели с отворотами хрустящего крахмального белья…

Она лежала в его объятиях под теплым одеялом. Свет погашен. Окно затянуто изморозью. Пора было рассказывать. Так проще — в темноте, когда ей не видно его лица, когда голос сделает всю работу, нарисует ей картину его мыслей, его жизни, кодекса чести, давней затаенной потребности отомстить за Макса Худа. Он начал с рассказа о том, как рождалась их дружба с Максом в то парижское лето почти двадцать лет назад. Он напомнил ей о том, что она видела своими глазами, но не остановился на этом. Он рассказал ей об убийстве двух «фликов». Объяснил, что творили эти двое и почему их нужно было убить, и описал закаленные в крови узы, связавшие их с Максом. Нет, она не обязана была понимать, что значит такое братство: черт побери, Годвин и сам не вполне понимал, как оно возникло, не мог бы определить, с какого момента уже ничего нельзя было изменить, что именно в нем самом утвердило эти чувства, но суть в том, что узы существовали, что было, то было, и ей пришлось принять это как данность.

— Это как вера, — говорил он. — Троица, Преображение, рыбы и хлебы, чудеса… Это вроде веры в то, что Бог — англичанин. Ты просто веришь. Между мною и Максом что-то было. Мы никогда не говорили вслух…

— Прямо по Хемингуэю, — тихо вставила она.

— Я знал, что должен отомстить за его смерть, за измену, которая привела его к смерти… И это было тем более важно, что я любовью к тебе тоже предавал его.

Он вздохнул, пожалев, что не умеет выразить все конкретно, наглядно и вразумительно. Да, рассудок здесь был ни при чем.

— Я осужден был платить долг Максу Худу, Сцилла. Так мне было суждено. Я в это верю. Есть вещи, которые мы должны сделать, или жизнь превратится в безнадежные блуждания без цели. Я не мог уступить месть за Макса кому-то другому, какой-нибудь организации или учреждению, до которого, может статься, удалось бы со временем достучаться. Это должен был сделать я или никто. Мне суждено было это сделать, вот и все. Вот почему мне пришлось в конце концов убить Стефана Либермана.

Последние слова застали ее врасплох, она менее всего ожидала услышать их, хотя, спроси ее, чего же она ожидала, она не знала бы, что сказать. Она заставила его повторить, потом лежала тихо, потом чуть отстранилась, будто желая простора, чтобы привести мысли в порядок, и села.

— Ты убил Стефана? Намеренно? Я не понимаю… Ты говорил, что убил солдата, который убил Стефана… Я думала, там был Сэм Болдерстон…

Он минута за минутой провел ее через все, что случилось той ночью в Мальмеди.

— Но зачем, Роджер? Зачем было убивать Стефана? — Она вздрогнула.

Он остро ощущал качку вагона, холод и темноту в ночной глубине за окном.