Любви все роботы покорны (сборник) - Ринат Мусин

Я твержу молитв латинских список весь, с чем я знаком, но смотрю и понимаю: точно смерть моя близка. Голый, средь чужого края, я не знаю языка, мне осталось побираться, как немому, или красть. Бес решил поиздеваться – я отдался в его власть, сам же эту мазь на тело опрометчиво нанес – очень глупо, а не смело. Нет, когда ведешь допрос, под сомненье нужно ставить оправданья колдунов. Но ошибки не исправить. Эту гроздь лукавых слов бес шептал его устами, спровоцировав меня, чтоб своими же руками гнусной мазью колдуна я натерся добровольно, пролетев почти весь мир – не на шабаш возле Кельна, чтоб вернуться в монастырь и потом, узнав плясавших, предавать их всех огню. Бес унес меня подальше, я отныне не казню ни одной немецкой ведьмы – спас подружек, защитил! И, глумясь, гонец из бездны в том селе меня спустил, где язычники справляют богомерзкий свой обряд. С болью в сердце наблюдаю. Их, конечно, не казнят. Я бы сжег их всей деревней, но – в кустах я голиком!

Пляс ночной все непотребней пред березовым стволом, что, украшенный венками, хороводом окружен – и, толкаясь с мужиками, девки (здесь не видно жен) попытались – точно в шутку – не пустить парней к стволу, что был отнят с шумом жутким и качался на плаву, полетев с обрыва в реку. Боже праведный, зачем? Но нагому человеку не положено совсем вопрошать, в чем смысл обряда, скрючив тело за кустом. Топят дерево? «Так надо!» Надо прыгать над костром, взявшись за руки по парам (смысл неясен для меня); домотканым сарафаном не задеть язык огня, очевидно, все старались, а кому не повезло, опаленные, катались по траве – так все село над костром в ночи скакало. Очищение огнем? Тот, кого огнем объяло, богом не благословлён?

Шест, изрядно просмоленный, возвышался над костром, на верхушке с укрепленным деревянным колесом. Мне неведом смысл сакральный сего действа, для чего до реки многострадальной докатили колесо, что в итоге загорелось, с опаленного шеста рухнув вниз – огнем зарделось; люди с помощью весла подхватили и скатили по обрыву в речку вниз. Сколько мусора топили – водяным большой сюрприз. (Может, эти «богомольцы» также верят в водяных?) Бубны, гусли, колокольцы – плясок музыка ночных. Косы девичьи летали; в пляске вертки и легки, ночь весельем оглашали, целовались сквозь венки, а потом, спустившись к речке, их пустили по воде, на венки поставив свечки, зажжены что на костре.

Огоньки вдаль уплывали. В продолжение забав мужики рубахи сняли и пустились следом вплавь, и вернувшихся с венками ждали девки у воды, обвивая их руками, бросив скромности следы.

Себе пару подбирают этой ночью при луне: ту, кого они поймают в визге, смехе, беготне. Блуд? Иль все ж соединилась после в церкви бы семья? И в душе зашевелилась черной зависти змея.

Если выйти? Жертва беса, здешним людям незнаком, вдруг явившимся из леса безбородым чужаком я бы стал – кому я нужен! Верно, был бы я избит и утоплен в здешней луже (что логично, без обид).

До сих пор звучали песни, но уже издалека. Бог весною вновь воскреснет, унесет венок река. Под кустом, где я скрывался, – лишь недавно из воды, парень с девкой целовался, что пошла «искать цветы», и, боясь пошевелиться, я невольно рассмотрел и веснушчатые лица, и сплетенье голых тел. Слыша громкое дыханье, в кровь я губы искусал, и греховное желанье, заразившись, испытал. Оглушительный стук крови зазвучал в моих висках, едкий пот со лба на брови, вдруг заметят – липкий страх. Боль внизу, костер – как рана, песен звук терзает ночь. Чтоб себе грехом Онана хоть немного, да помочь – я боюсь пошевелиться. Губы в кровь, в глазах туман. Голове не закружиться – как, когда я словно пьян. Уходите, не дразните своей похотью меня! Горче вы не уязвите никогда при свете дня. Бородатые крестьяне все по парам – я один. Их соитье на поляне – лету жаркому почин.

Кто-то с факелом по лесу бродит в поисках цветов – не попасть бы в лапы к бесу, что таится средь кустов; кто-то травы собирает, кто-то – чашкою росу, где-то музыка играет, облегчая путь в лесу; жжет наузы, обереги, отслужившие свой срок, люд, не помня о ночлеге. Догорает костерок.

Лик суровый Иоанна опечалился в раю. Для язычников поганых, на потеху мужичью, кто связал святое имя с их гуляньем и костром, их забавами лихими, нарушаемым постом, этим действом неприличным? Жечь недрогнувшей рукой! Мне сродни царев опричник – тоже с песьей головой. Если б на Руси родиться и в семье хорошей чтоб – в их ряды я мог бы влиться (мне был чужд кудлатый поп). Здешний клир махнул рукою на языческий разгул, сам погрязший с головою в пляски и купальский гул? Мне, признаться, интересно, нет ли среди них попа, кому в рясе стало тесно, с бородою до пупа? Не узнать коллег без рясы, вся толпа – бородачи, может, здесь священник в плясе от мирян неотличим.

Кто-то голый в одиночку кувыркается в траве, кто-то жжет в костре сорочку, кто-то сведущ в колдовстве – из земли, смочив водою и речным снабдив песком, как из теста, под луною лепит сходное с крестом, но прямым, не православным, и монетки, как изюм, месит в тесто – и тщеславно мнит, что будет толстосум. Суеверному народу ересь льется, как в реке кто-то снова мутит воду в неснимаемом венке.

Звон раздался колокольный, на заутреню зовя. Я проснулся. Виды Кельна за окном монастыря. И стена моя на месте, монастырь не поврежден. Память о купальской песне смоет чистый перезвон. За окном уже светает, солнца первые лучи мой нелепый сон стирают, растворив его в ночи. Я хватаю полотенце и стираю с тела мазь. Скоро выкинет коленца та колдующая мразь, что божилась: «Невиновен!» – и почти поверил я. Мой эксперимент греховен, мне нужна епитимья. Но я счастлив, что вернулся, что мне только снился сон, что я вовремя проснулся, нашим Господом спасен.

Александр Сивинских

На излете

Готово. Началось.

Ахалтекинец главнокомандующего шел как по струнке. Свита, несмотря на снеговые плюмажи, золотые аксельбанты, солнечные кирасы, несмотря на коней и оружие, рядом с богатырем Михаилом Александровичем казалась стайкой воробьев, вприскочку следующих за хозяином двора кочетом.

Тит испугался несуразных крестьянских мыслей и вытянулся сильней, хотя только что казалось – сильней некуда. За ребрами, где у православного положено жить сердцу, возник тяжелый, горячий, толчками раздувающийся желвак. Когда великий князь остановил тонконогого Черемиса напротив батареи Тита, желвак в груди взорвался.

Шрапнелью.

– Четвертая? – коротко справился Михаил Александрович у графа Курамышева-Дербентского.