Фаворит - Валентин Пикуль

Муравьев разгадал мысли капитана и, не протестуя, сложил кортик на стол. Офицеры и экипажи разбежались. По палубам, по мачтам, по плутонгам. Впереди турецкой эскадры плыли сразу четыре «султана», фрегаты и шебеки, за ними десантные корабли под конвоем судов бомбардирских. Победить эту эскадру обычным путем невозможно. Но остановить было необходимо!

Кинсберген послал один из кораблей забежать в голову колонны, чтобы рассеять внимание турок. Остальными судами он сразу атаковал линию противника. При этом сказал: «Не ручаюсь за корабли, но ручаюсь за их команды». Первый удар был впечатляющ! Русские смяли вражеский авангард. Турки стремились выдержать линию, но Черноморская эскадра ее разрушила. Корабли противника сбились в неряшливую кучу, обкладываемые ядрами и брандскугелями. Два ядра, связанные обрывком цепи, когда они выскочат из пушки, летят, вращаясь и стукаясь, неразрывные одно от другого, а потом, угодив в рангоут, начинают крушить все подряд, ломая мачты и реи, превращая паруса в горящие тряпки. Однако ружейным огнем турки успели перестрелять всех рулевых, и Прошка Курносов, вовремя подоспев, взялся за рукоятку штурвала. В грохоте боя он улавливал порывы ветра, который никак нельзя потерять. Иначе — гибель!

Кинсберген кричал по-голландски:

— Так держи… молодец, мой мальчик! Теперь правее…

Никто не ожидал, что ветер вдруг переменится сразу на три румба, наполняя паруса уже не русские, а турецкие. Потом штурвал окрасило кровью. Прошка увидел свои пальцы. Это его пальцы лежали на палубе, жалко скрюченные. Не было сил взглянуть на свою левую руку.

— Прощай, топоры… отмахался! — сказал он себе.

Но тут в спину вонзилось что-то безжалостно-острое, и с гневным криком, теряя сознание, он покатился по наклонной палубе. Ему не дано было видеть, как турецкие «султаны», пользуясь выигрышем в ветре, быстро отбегали под защиту батарей Суджук-Кале, где Кинсберген не мог их преследовать, после чего корабли Черноморской эскадры, вздрогнув разом, будто птицы перед полетом, изменили курс на другие румбы и, забирая в пазухи парусов как можно больше нужного ветра, с креном уходили — на Керчь.

Только сейчас вступили в исполнение приказа адмирала.

Муравьеву был возвращен кортик.

Шкипер очнулся. Кинсберген дал ему хлебнуть рому.

— Больно, — пожаловался Прошка по-голландски. — Очень больно, — добавил на английском. Потом выругался по-испански и закрепил тираду крепкою русскою бранью…

Искалеченную руку замотали в тряпицу. По спине текла кровь. Он просил матросов посмотреть — что там за беда? Дюжий плотник взял кузнечные клещи для выдергивания гвоздей и вырвал из мяса острую щепу от мачты. Прошка баюкал свою несчастную руку.

Синие прохладные вихри несло за бортами кораблей.

— Ой, как схватило… больно. Вот уж не повезло!

Матросы убирали палубы после боя. Вместе с мусором и осколками ядер полетели за борт и его оторванные пальцы. Обычная корабельная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. И никто ведь еще не думал, что сегодня произошло важное для страны событие…

Новая Россия обрела новый героический флот.

Суджук-Кале — это будущий славный Новороссийск!

Первые подвиги первых черноморцев нуждались в достойном награждении. Кинсберген и все его офицеры сделались кавалерами. В числе прочих Кинсберген представил к ордену Анны и шкипера, но Адмиралтейств-коллегия имя П. А. Курносова в списках похерила на том основании, что негоже людей, из плотников происшедших, в кавалерство производить. Екатерина сама подписывала указы. Она вспомнила непорочный лес из Казани, праздничный спуск фрегатов на Неве — и восстановила имя парня, выговорив адмиралам:

— Вы его не знаете, так я знаю. Зачем же с самого начала обижать человека старавшегося? Что заслужил, пусть и получит!

Вместо Аннинского ордена она утвердила за ним Георгиевский четвертой степени. Прошка ничего не знал (об орденах он вообще не думал). На левой руке остались только большой и указательный пальцы — жить можно! Полгода парень не видел дома, беспокоясь за свою женушку. Намучился в керченском флотском лазарете, спасибо Феде Ушакову — тот иногда навещал.

Ушаков и поздравил Прошку с высокой наградой:

— Теперь ты рыцарь славного Георгиевского ордена! А с таким орденом в дворяне тебе выходить со всем потомством.

— Да не смеши ты меня, Феденька!

— Чего доброго, — продолжал лейтенант, — под конец службы на верфях намаявшись, и мужиками с деревеньками обрастешь.

Прошка послушал, как за окнами шумит море.

— Нет, Федя, я в воле родился, живу вольно и на чужую волю покушаться не стану. У нас, средь поморов, таких губительных порядков не водится. Мы и собак-то на цепи не держим…

Лишь поздней осенью из лазарета выбрался он в Азов; шагал от пристани мимо мастерских, бережно неся свою руку, и заметил, что рабочие и матросы глядят на него что-то уж больно сочувственно. «Уж не случилось ли чего дома?..» Аксинья встретила его возле землянки — худенькая, тихонькая, ласковая, смущенная.

— Ну, принимай меня, — сказал ей Прошка. — Вишь, пальцев-то не стало. В море похоронены. На животе сплю, а на спине больно.

Новая мебель — колыбель: в ней лежат два младенца и пузыри пускают, рты разинув, ножками суча. Прошка на пороге и сел.

— Крестила ль? — спросил после долгого молчания.

— Да. Петром и Павлом нарекли.

— Попу-то сколько за крестины дала?

— Рупь…

— Петр и Павел — имена толковые, — сообразил Прошка. — Что-либо одно сосункам нашим выпадет: или в Петропавловске на Камчатке навоюются, или в Петропавловской крепости насидятся… Куда ни кинь, а нам с тобой забот теперь хватит до скончания веку. Игрушек нету — хоть бы кота завести, детишкам в забаву!

Ночью проснулся от боли; тускло горела свеча на блюдечке; прекрасная Камертаб сидела возле постели, одна рука покоилась на мужней груди, левою она дремотно покачивала колыбель с двойняшками. Прошка здоровой ладонью тихо погладил «янычарку» по черным волосам. Впервые подумалось: «А что бы я без тебя делал?» Только сейчас освоил он в сознании все происшедшее — и жестокий бой у Суджук-Кале, и свое орденское кавалерство, и то чувство отцовства, которое ко многому обязывало… Очень хотелось жить! Чтобы не только в мечтах обшить корабельные днища медью. Чтобы создать стопушечный корабль с той продольной прочностью, какой судостроение еще не знало. А в конце жизни пусть в утеху душевную останется милая, заросшая травкой Соломбала, пусть в зимние вечера кружится снег — мягонький, пушистенький…

Боль пришла и ушла. Прошка заснул.

Спокойной ночи вам, господин кавалер Курносов!

5. ПРИЗНАКИ ГРОЗЫ

Энциклопедия была закончена. Поездка в Санкт-Петербург стала для домоседа Дидро его единственным в жизни путешествием. Прощаясь в Париже с друзьями, он заверил их, что увидит Екатерину лишь дважды: в день приезда и в день отъезда. Сознательно минуя Берлин, чтобы Фридрих II не вовлек его в свои политические интриги, ученый ехал в удобной карете камергера Семена Нарышкина, чудака и щеголя, создателя шумных роговых оркестров в России…

Нарышкин за Ригою сознался Дидро:

— Давным-давно я этой же дорогой вез из-за границы маленькую принцессу Фике с ее матерью, а теперь везу вас к этой девочке, ставшей великой императрицей.

— Вы, наверное, хорошо ее знаете?

— А кто ее хорошо знает? — резко отвечал камергер. — Но смею заверить вас, что не было в мире актрисы более гениальной.

— Говорят, ей сильно докучают разные самозванцы?

— О нет! Екатерина — не леди Макбет…

Когда Дидро спрашивали о цели его визита в Петербург, он отвечал, что не имеет иной цели, кроме желания отблагодарить императрицу за поддержку в издании его Энциклопедии. В пути он дважды перемог болезни, приехав в русскую столицу поздней осенью. Нарышкин от чистого сердца предложил ученому остановиться в его доме. Но Дидро не хотел обидеть Этьена Фальконе, еще раньше предложившего ему свое гостеприимство:

— Мы ведь с ним старые друзья, еще по Парижу…

Однако скульптор, едва завидев на пороге своей мастерской парижского друга, сразу же раскричался:

— Зачем вы впутали меня в политические дрязги? Я приехал в Россию только работать, а не заниматься хлопотами императрицы, которая спит и видит, как бы уничтожить на кострах скандальную книжку этого проходимца Рюльера…

Дидро стало не по себе. И он даже испугался, увидев над собой вздернутые копыта жеребца… Фальконе небрежно пояснил:

— Это еще заготовка: всадник пока не медный, глиняный…

В приюте ученому мастер отказал очень резко, и больной энциклопедист был растерян. Он спросил Фальконе:

— Но я не много и прошу — только постель.