Книга колдовства - Джеймс Риз

Конечно же, он попробовал спасти Асмодея, как я и ожидала. Но у него ничего не вышло.

На нашу долю выручки от спасения «Летучего облака» мы четверо — Каликсто, я и близнецы — купили большой участок на Кэролайн-стрит рядом с домом Дюваля и приступили к строительству нового дома, получившего имя Логово ведьм. Асмодей на свою долю купил «Козлиный трон» и превратил его в собственную берлогу, где он мог наконец дать себе полную волю. В этот кабак допускались немногие, чье общество Асмодей мог вынести: старые моряки, занятые исключительно выпивкой и не досаждавшие хозяину морскими байками; молодые люди, чьи преступные наклонности восхищали его; а также несколько шлюх, оказывавших услуги желающим в задней комнате. Отныне в «Троне» (так его теперь называли) никто не смел вслух сказать, что Асмодей чересчур много выпил, — глупца немедля выкинули бы на улицу или избили, а скорее всего, и то и другое. Новый хозяин спокойно пил ром, пока не падал со своего любимого табурета — с того самого трона, в честь которого названо заведение, а сам Асмодей при этом выглядел пресловутым козлом, — после чего ковылял в заднюю комнату, где отсыпался между своих девок, как трапперы[231] спят под своими мехами. Не могу сказать, искал ли он утешения в их сомнительных прелестях, но все-таки сомневаюсь в этом. Он желал одного: напиться, заснуть и увидеть во сне Себастьяну.

Вскоре его организм слишком привык к выпивке, алкоголь почти перестал вызывать видения и усыплять его, и тогда Асмодей перешел к употреблению опиума. Сначала он воровал из запасов лекарств, которые делала Лео, хотя в то время наркомантия еще не увлекла ее. Асмодей частенько лежал в задней комнате своей таверны, как пародия на какого-то восточного пашу: рядом с ним лежала трубка, а вокруг в поте лица трудились девки. Он напоминал осьминога со множеством щупальцев, способных дотянуться до всего и воспользоваться всем. А когда опиум тоже потерял для него притягательность, как и следовало ожидать, он пристрастился к эфиру. Понятия не имею, где он его доставал, но к тому времени, когда Леопольдина увидела и предсказала его смерть, он уже частенько сиживал в баре перед блюдцем, до краев наполненным этим снадобьем, а бармен следил за тем, чтобы оно всегда оставалось полным. Близнецы не раз угрожали ему всевозможными карами, но тот не уступал, полагаясь на защиту своего хозяина. Асмодей накрывал блюдце и голову ветхим грязным куском старого паруса наподобие капюшона, закрепляемого на шее при помощи веревочной петли, — чтобы пары не улетучивались.

В последующие месяцы, на пике отчаяния, Асмодей дошел до того, что стал пить эфир. Он ополаскивал рот водой, потом выплевывал ее — точнее, выдавливал через стиснутые зубы или позволял стекать по вечно небритому подбородку, — после чего выпивал порцию эфира, достаточную для того, чтобы охладить язык и горло перед тем, как выпить целый стакан этой жидкости. (Однажды я пришла в «Трон», чтобы убедить его отказаться от смертоносных привычек и уговорить вернуться домой, и увидела, как он это делает. Увы, у меня ничего не вышло.) Его лицо становилось красным, и лающий смех звенел по всему кабаку; затем он пил воду — она растворяла и связывала эфир, не давая ему испаряться в пищеводе, прежде чем вещество попадет в желудок и подействует на организм. Он делал это раз за разом, пока не засыпал.

В последние недели жизни Асмодей почти перестал общаться с людьми, за исключением Люка (тот знал, какой конец напророчила его другу Леопольдина). Было ли это намеренно, или просто эфир сжег ему глотку и гортань? Так или иначе, Асмодей обходился почти без слов, а если что-то произносил, то не своим голосом — очень тонким фальцетом, свидетельствующим о разрушении голосовых связок. Когда Люк не уходил в море вместе с Каликсто, он нес вахту рядом с постаревшим Асмодеем, присматривая за ним, насколько тот позволял. Вскоре я выяснила, что Люк предпочитал спать на борту шхуны, даже когда она находилась в порту, только потому, что место стоянки находилось в самом конце Грини-стрит, рядом с «Козлиным троном», куда мальчик частенько наведывался, будто бы ради собственного удовольствия. Он садился на табурет рядом с тем, к кому чувствовал неизменное душевное расположение, чего я, честно признаюсь, никогда не могла понять или разделить. Однажды летней ночью, уже в конце августа, Люк зашел к Асмодею в его «Трон», чтобы сообщить другу радостную, как он считал, весть: благодаря тому, что гадания Леопольдины увенчались успехом и нашего Каликсто объявили «начальником аварийных работ» брига «Ла Мария», Люк собственноручно вынес из его капитанской каюты сундучок с французской порнографией. Однако Асмодея в таверне не было. Не оказалось его и ни в одном из наших домов — ни на Фронт-стрит, ни на Кэролайн-стрит. Время было глухое, часа два или, может быть, три ночи. Воздух был особенно неподвижным, тяжелым от испарений болот, вонючим от запаха водорослей, гниющих на берегу, и душным от крепкого и насыщенного аромата ночных цветов — кактусов семейства цереус, чей запах кажется таким насыщенным и терпким, что перехватывает дыхание. Хорошо еще, что цветут они недолго и лишь раз в году. Яркая полная луна заливала светом пустынные улицы, и благодаря этому Люк заметил своего друга еще издали. Тот стоял на берегу, лицом к морю. Асмодей был почти трезв, но это не мешало ему беседовать с луной: он бормотал что-то невнятное, обращаясь сразу и к большому желтому шару, висящему над головой, и к его отражению в воде, образующему светящуюся дорожку, словно ведущую в страну вечного лета.

Удалось ли им с Люком той ночью поговорить по душам, не могу сказать. Но Люк не удивился, когда через несколько месяцев, в октябре, во время внезапно налетевшего урагана, от которого мы укрывались в теплом доме, Асмодей вышел в море на украденном баркасе — чтобы никогда не вернуться.

Думаю, Асмодей в ту ночь попрощался и с Себастьяной, и со своим лордом Байроном. Что касается остальных, нам пришлось проститься с ним заочно, кто как умел. Люк нанял артель плотников, чтобы те разобрали «Козлиный трон» по бревнышку, и устроил из этих дров огромный костер. Это было уже в ноябре. Мы все собрались вокруг и смотрели в огонь, а когда угли догорели, я подняла взгляд к ночному небу и поклялась Себастьяне, что сделала все возможное.

Не могу сказать, что я любила Асмодея. Да, он мне не нравился; тем не менее я ощутила горечь утраты. Уходя, он забрал с собой какую-то часть Себастьяны. И после его исчезновения, после его смерти, мне стало совсем одиноко — такого страшного одиночества я не чувствовала уже много лет. Во всяком случае, с той поры, как мы с Каликсто покинули берега Кубы, чтобы обрести нечто вроде семьи. Конечно, виной тому гибель Асмодея, но не только.