Хогбены и все-все-все (сборник) - Генри Каттнер

Тут только он увидел, что на ногах у Клеф ничего не было, вернее, почти ничего Она носила что-то вроде котурнов, сплетенных из прозрачной паутины, плотно облегающей ступню Босые подошвы были розовые, будто напомаженные, а ногти отливали ртутным блеском, как осколки зеркала.

Он почти и не удивился, когда, приблизившись, обнаружил, что это и в самом деле крохотные зеркальца — благодаря особому лаку.

— Садитесь же, — повторила Клеф, рукой указав ему на стул у окна. На ней была одежда из белой ткани, похожей на тонкий нежный пух, — достаточно свободная и в то же время идеально отзывающаяся на любое ее движение. И в самом ее облике было сегодня что-то необычное. Те платья, в которых она выходила на прогулку, подчеркивали прямую линию плеч и стройность фигуры, которую так ценят женщины. Но здесь, в домашнем наряде, она выглядела… не так, как обычно Ее шея обрела лебединый изгиб, а фигура — мягкую округлость и плавность линий, и это делало ее незнакомой и вдвойне желанной.

— Не хотите ли чаю? — спросила Клеф с очаровательной улыбкой.

Рядом с ней на низеньком столике стояли поднос и несколько маленьких чашек с крышками, изящные сосуды просвечивали изнутри, как розовый кварц, свет шел густой и мягкий, словно процеженный сквозь несколько слоев какого-то полупрозрачного вещества. Взяв одну из чашек (блюдечек на столе не было), она подала ее Оливеру.

На ощупь стенки сосуда казались хрупкими и тонкими, как листок бумаги. О содержимом он мог только догадываться: крышечка не снималась и, очевидно, представляла собой одно целое с чашкой. Лишь у ободка было узкое отверстие в форме полумесяца. Над отверстием поднимался пар.

Клеф поднесла к губам свою чашку, улыбнувшись Оливеру поверх ободка. Она была прекрасна. Светло-золотые волосы были уложены в сияющие волны, а лоб украшала настоящая корона из локонов. Они казались нарисованными, и только легкий ветерок из окна порой трогал шелковые пряди.

Оливер попробовал чай. Напиток отличался изысканным букетом, был очень горяч, и во рту еще долго оставался после него запах цветов. Он, несомненно, был предназначен для женщин. Но, сделав еще глоток, Оливер с удивлением обнаружил, что напиток ему очень нравится. Он пил, и ему казалось, цветочный запах усиливается и обволакивает мозг клубами дыма. После третьего глотка в ушах появилось слабое жужжание. Пчелы снуют в цветах, подумалось ему, как сквозь туман, — и он сделал еще глоток.

Клеф с улыбкой наблюдала за ним.

— Те двое вернутся только к обеду, — сообщила она довольным тоном. — Я решила, что мы можем славно провести время и лучше узнать друг друга.

Оливер пришел в ужас, когда услышал вопрос, заданный его собственным голосом.

— Отчего вы так говорите?

Он вовсе не собирался спрашивать ее об этом. Что-то, очевидно, развязало ему язык.

Клеф улыбнулась еще обаятельнее. Она коснулась губами края чашки и как-то снисходительно произнесла:

— Что вы имеете в виду под вашим «так»?

Он неопределенно махнул рукой и с некоторым удивлением отметил, что у него на руке вроде бы выросли один или два лишних пальца.

— Не знаю. Ну, скажем, слишком точно и тщательно выговариваете слова. Почему, например, вы никогда не скажете "не знаю", а обязательно "я не знаю"?

— У нас в стране всех учат говорить точно, — объяснила Клеф. — Нас приучают двигаться, одеваться и думать с такой же точностью, с детства отучают от любых проявлений несобранности. В вашей стране, разумеется… — Она была вежлива. — У вас это не приобрело характера фетиша. Что касается нас, то у нас есть время для совершенствования. Мы это любим.

Голос ее делался все нежнее и нежнее, и сейчас его почти невозможно было отличить от тонкого букета напитка и нежного запаха цветов, заполонившего разум Оливера.

— Откуда вы приехали? — спросил он, снова поднося чашку ко рту и слегка недоумевая: напитка, казалось, нисколько не убывало.

Теперь-то уж улыбка Клеф была определенно снисходительной. Но это его не задело. Сейчас его не смогло бы задеть ничто на свете. Комната плыла перед ним в восхитительном розовом мареве, душистом, как сами цветы.

— Лучше не будем говорить об этом, мистер Вильсон.

— Но… — Оливер не закончил фразы. В конце концов, это и вправду не его дело. — Вы здесь на отдыхе? неопределенно спросил он.

— Может быть, это лучше назвать паломничеством.

— Паломничеством? — Оливер так заинтересовался, что на какую- то минуту его сознание прояснилось. — А… куда?

— Мне не следовало этого говорить, мистер Вильсон. Пожалуйста, забудьте об этом. Вам нравится чай?

— Очень.

— Вы, очевидно, уже догадались, что это не простой чай, а эйфориак?

Оливер не понял.

— Эйфориак?

Клеф рассмеялась и грациозным жестом пояснила ему, о чем идет речь.

— Неужели вы еще не почувствовали его действия? Этого не может быть!

— Я чувствую себя, — ответил Оливер, — как после четырех порций виски.

Клеф подавила дрожь отвращения.

— Мы добиваемся эйфории не таким мучительным способом. И не знаем тех последствий, которые вызывал обычно ваш варварский алкоголь. — Она прикусила губу. — Простите. Я, должно быть, сама злоупотребила напитком, иначе я не позволила бы себе таких высказываний. Пожалуйста, извините меня. Давайте послушаем музыку.

Клеф откинулась в шезлонге и потянулась к стене. Рукав соскользнул с округлой руки, обнажив запястье, и Оливер вздрогнул, увидев еле заметный длинный розоватый шрам.

Его светские манеры окончательно растворились в парах душистого напитка, затаив дыхание, он подался вперед, чтобы рассмотреть получше.

Быстрым движением Клеф вернула рукав на место. Она покраснела сквозь нежный загар и отвела взгляд, точно ей вдруг стало чего-то стыдно.

Он бестактно спросил.

— Что это? Откуда?

Она все еще прятала глаза. Много позже он узнал, в чем дело, и понял, что у нее были все основания стыдиться. Но сейчас он просто не слушал ее лепета.

— Это так, ничего, прививка. Нам всем впрочем, это неважно. Послушаем лучше музыку.

На этот раз она потянулась другой рукой, ни к чему не прикоснулась, но, когда рука оказалась в нескольких сантиметрах от стены, в воздухе возник еле слышный звук.

То был шум воды, шорохи волн на бесконечном отлогом пляже.

Клеф устремила взгляд на картину с изображением моря, и Оливер последовал ее примеру.

Картина жила, волны двигались. Больше того, перемещалась сама точка наблюдения. Морской пейзаж медленно изменялся, бег волн стремил зрителя к берегу Оливер не отрывал глаз от картины, загипнотизированный мерным движением, и все происходящее казалось ему в эту минуту вполне естественным.