Академик Ландау; Как мы жили - Кора Ландау-Дробанцева

— Тогда нет! — вскричала она, ломая руки. Зрачки ее вдруг сузились, и она стала отходить от меня, как будто я и есть та самая смерть, которая грозила Дау.

— Хорошо, — сказал я, — будем делать попытки, которые, может быть, к чему-либо приведут. Но я уже не верил в это.

В один из ближайших после этой сцены дней я сказал Дау, что Кора опасается за исход операции и что поэтому надо повременить с тем, чтобы она привыкла к этой мысли. Дау сделал жест обеими руками, означающий согласие, но спустя минуту прервал меня, перешедшего уже на другую тему, и спросил:

— Только ли в Коре дело?

Его умные и добрые глаза светились такой доверчивостью, что я не смог солгать.

— Нет, Дау, не только в Коре, но и во мне.

Дау согласился с тем, что мое положение сложное, так же, как и Коры, но он не видит в этом непреодолимого препятствия. Он видел выход в нашей общей встрече с Капицей, и, если бы мы решили все это втроем, дальнейшее соблюдение необходимых формальностей Капица взял бы на себя.

На том и порешили, но не успели провести в жизнь задуманное, и тут главная вина падает на мою медлительность. Теперь, когда мне нужно было пойти к Капице, я откладывал этот визит со дня на день. Где-то в глубине сознания у меня таилось убеждение, что консилиум займет жестко отрицательную позицию, да и, кроме него, будут и другие препятствия". После визита Кирилла Семеновича Дау не повеселел.

— Кирилл Семенович сказал, что надо оперировать мой живот.

Когда Дау ушел на прогулку с Танечкой, под видом генеральной уборки я их попросила погулять подольше. Сама принялась тщательно обследовать его постель. Лезвий в доме не было, он давно пользуется электрической бритвой. Убрала все галстуки, все, что только могло вселить подозрение, снотворных у него не было. И все-таки страхи терзали меня. Убедительно было одно: "Если я не обречен, Женька не посмел бы мне так хамить". "Померанчук ведь не подозревает, что он обречен".

Все это так, но ведь Дау не обречен. Он выздоровеет и вернется в науку! Своими опасениями поделилась с Танечкой, на нее положиться можно. Моя жизнь очень осложнилась. В меня вселился страх. Это было ужасно!

После возвращения из Чехословакии Дау стал реже вставать ночью. Я уже начала ложиться в постель в соседней комнате. Теперь я одетая, только брала подушку, ложилась на пол, в коридоре у двери Дау, приоткрыв дверь в его комнату, всю ночь прислушивалась, ловя все шорохи ночи, пугаясь каждого вздоха Дау.

Как-то пришел с визитом академик Гинзбург. Он поднялся наверх к Дау. Там была Танечка. Вдруг слышу гневный голос Дауньки: он кричал Гинзбургу:

— Убирайтесь вон. Я видеть вас не желаю. Вон! Вон! Поднялась быстро наверх. Бледный, растерянный Гинзбург, пятясь, выходил из кабинета. У Тани тоже весьма растерянный вид. Гинзбург ушел.

— Зайка, милый, ты его за что выгнал?

— Как за что? Это первый друг и приятель Женьки. Выгнал его за дружбу с вором Женькой.

Логично? Безусловно.

Жизнь! Когда ты перестанешь мне подставлять подножку? Теперь и этот Гинзбург, его таланту Дау помог созреть в ученого, будет распространять весть, что Ландау сошел с ума. Это было невыносимо больно! Я очень расстроилась, в изнеможении опустилась возле Дау. Взяла его искалеченную руку из рук Танечки.

— Танечка, там обед в кухне готов. Идите пообе дайте, а я помассирую ему руку. Мой милый Зайчик, ты всегда был белоснежный, без единого пятнышка. Раньше ведь ты сам очень симпатизировал Гинзбургу. Гинзбург в отличие от Женьки ведь талантлив?

— Да, Коруша. Гинзбург талантливый. Но некая муть в нем есть.

— Даунька, скажи мне, как ты мог этого ворюгу Женьку так приблизить к себе? Его фантастическая скупость, его невероятная жадность к деньгам должны у каждого человека вызывать только презрение.

— Коруша, еще в Харькове, будучи студентом, он зацепился за меня. Отцепиться было невозможно. А потом он единственный из моих учеников провел в жизнь мою замечательную теорию "как надо правильно жить". Конечно, я не предполагал, что имею дело с вором.

— Зайка, что твой Женька — пакость, это я знала всегда. Сейчас просто не время заострять на этом внимание. Сейчас надо выздоравливать.

Опять этот весь инцидент с вором-Женькой и Гинзбургом припишут моей мелочности. Конечно, это я настраиваю Дау, чтобы он требовал свои подарки у Женьки, но не могу же я объявить по радио, что иностранцу Шенбергу член-корреспондент АН СССР Е.М.Лившиц продемонстрировал украденные им у больного Ландау именные подарки. А этот иностранец, будучи с визитом у Ландау, не ведая того, что Лившиц демонстрировал ему краденые вещи, с восторгом описал виденные им вещи у вора-Лившица.

Лившиц в пылу обуявшей его жадности, даже не заметил, что раз Дау помнит все, что ему сказал Шейнберг, то этим самым опровергается его вера в то, что у Дау погибли клетки ближней памяти. Большая беда была в том, что у Дау зародилась мысль: "Женька обнаглел, непомерно хамит, следовательно, я, как и Померанчук, обречен. Иначе быть не может!".

Бодрствуя ночью, не спуская с Дауньки глаз днем, я забывала поесть. И ночью, прикорнув на полу, не могла даже задремать от голода. А спуститься вниз поужинать боялась. Я буду ужинать — а Дау что-нибудь выкинет. К утру, к приходу Тани аппетит исчезал. Спать два часа в сутки я уже привыкла. Если бы эта мразь вернула подарки, возможно, Дау решил бы, что Женька испугался, следовательно, он не обречен. Тогда у него исчезла бы страшившая меня мания о самоубийстве. Встретив случайно во дворе института Илью Михайловича Лившица, я обратилась к нему с просьбой:

— Леля, вы не можете посоветовать своему старшему брату вернуть все то, что он в наше отсутствие, без нашего разрешения вынес из кабинета Дау? Это Дау сейчас очень волнует!

— Как? Что вы такое говорите, Кора? Такого не может быть, чтобы Женя взял что-то без разрешения! Это невозможно!

— А вы, Леля, пойдите к Дау и спросите у него. К вам Дау был очень расположен всегда, а вы ни разу не посетили его больным.

— Мне Женя не советовал заходить к Дау, — последовал холодный лаконичный ответ.

Вот так вели себя друзья-физики, когда Ландау был болен.

Единственным моим утешением были посещения Ярослава Голованова. Часто вместе с ним приходил Валерий Генде-Роте. Валерий приносил новые снимки Дау, жизнь меняла окраску в более радостные тона. Дау подтягивался, веселел. Голованов приносил портативный магнитофон, некоторые рассказы Дау записывал на пленку. От этих визитов мы получали разрядку. Они были так далеки от мелких пошлых интриг, которыми была обогащена от природы натура Е.М.Лившица.

Наступил декабрь 1966 года. Не стало Померанчука.