Сочинения — Том I - Евгений Тарле

Таким образом, в широких слоях читающего общества интерес к экономической истории стоит в прямой связи с новыми общественными стремлениями, выдвинутыми современной жизнью. Доктрины, в той или другой степени касающиеся устроения экономического будущего трудящихся классов, в частности и всего общества вообще, вызвали и поддерживают неослабный интерес к экономическому прошлому. Не в первый раз тут наблюдается тесная связь между современностью и историографическими интересами: в эпоху Возрождения, в век крушения теократических взглядов, началось расследование всех исторических «папских обманов» — лжеисидоровых декреталий, «дара Константина» и т. д. Гуманист и эпикуреец Лоренцо Валла (1407–1457) и ему подобные люди оказались деятельными историками-изобличителями. Настал XVI век, эпоха реформации, и началась энергичная разработка истории первых веков христианства, явилась целая литература об апостоле Павле, заслоненном в течение средних веков личностью апостола Петра, явилась затем (уже не столько в лютеранских, сколько в кальвинистских и особенно пуританских странах) так называемая библиолатрия в узком смысле слова, т. е. преимущественное преклонение именно перед ветхим заветом и библейской историей. Наступил XVIII век, и, несмотря на почти полное тогдашнее пренебрежение к исторической науке вообще, передовая читающая публика в несколько месяцев расхватала первые издания Гиббона, историка «Падения Римской империи», отнесшегося весьма отрицательно ко многому такому, к чему католицизм относится с полным благоговением: эпоха энциклопедистов благоприятствовала нападениям на римскую церковь, и не только в ее настоящем, но и в прошлом. Наступила революция, и жирондисты (а за ними и их политические противники) до утомительности шаблонно принялись в своих речах, даже в своих жестах копировать античных республиканцев. Настало время политической реакции, умственного утомления, — романтизм воскресил средние века, и, как было уже сказано, оживился интерес к истории вообще, почти отсутствовавший в XVIII столетии: он проявился и в литературе, и в науке. Но если и в прежние времена можно проследить всегдашнюю связь между злобой дня и преимущественным интересом к той или иной стороне истории, то нынешнее явление представляет собой нечто новое: нынешнее внимание к экономической истории распространено необыкновенно широко в таких кругах общества, которых раньше совсем не касались научные интересы. Это явление стоит, конечно, в прямой связи с общей демократизацией и знаний, и умственной культуры. Гиббона читал свободомыслящий маркиз, читал его буржуа, воспитавшийся в духе просветительной философии; Огюстена Тьерри, писавшего о буржуазии, ее борьбе и победе, читали с упоением люди, мечтавшие при Июльской монархии об упрочении и историческом оправдании этой победы; «Историей Гогенштауфенов» Раумера и тому подобными произведениями зачитывался бурш, грезивший объединением, былым и будущим величием Германии, а книги Каутского, Блоса, Энгельса расходятся в Германии уже среди многомиллионной массы.

В этом отношении экономической истории повезло больше, нежели везло истории религиозной, культурной, политической».

2

Почти одновременно с успехами экономической истории в широких кругах читающего общества началось соответственное движение среди людей науки. Отчасти это движение можно связать с запросами читателей, но отчасти несомненно оно имело свое самостоятельное происхождение. Дело в том, что с 50—60-х годов, главным образом под непосредственным влиянием Огюста Конта, в ученом мире, занимающемся социальными науками, усилилось стремление сделать историю не только собранием фактических материалов, изложенных в повествовательной форме, но и приблизить ее к состоянию настоящей науки, вывести ряд законов, правильность которых была бы незыблемо оправдана и установлена всеми известными нам историческими фактами. И вот тут-то оказалось, что почти отсутствует в науке разработка хозяйственного прошлого людей, а без знания этого прошлого, без ясного представления, как в ту или иную эпоху люди удовлетворяли насущнейшие свои нужды, историк всегда был, есть и будет совершенно бессилен. Когда стало ясно, что одностороннее увлечение сначала дипломатико-военной, потом общеполитической и культурной историей оказалось для науки чрезвычайно вредным, сам собой представился единственный выход: обратиться к деятельной разработке тех почти вовсе неиспользованных материалов, которые могут дать понятие об экономической истории людских обществ. Вот почему явившийся в 60-х годах огромный труд Роджерса по истории земледелия и цен в Англии вызвал сразу всеобщее к себе внимание и нашел подражателей. Во Франции, в Германии, позже других в Италии, Испании и России началось извлечение на свет божий цифровых документов, протоколов о старинных арендных сделках, данных о регламентации торговли и промышленности, о ценах, о землевладении и всех его своеобразнейших формах и т. д. Маурер исследовал историю сельской общины как ячейки всего социального строя в глубоком прошлом, Инама-Штернегг, Кнапп и его ученики — в Германии, Флак, Фюстель де Куланж, д’Авекель — во Франции, Генри Мэн, Роджерс, Сибом — в Англии и так далее, и так далее вступили в трудную и почти девственную область разработки социальной и хозяйственной истории человечества. Это движение все ширится и растет, приобретает себе все более и более сторонников, так что можно без преувеличения сказать, что социально-экономическая история разрабатывается в настоящее время за границей и начинает разрабатываться у нас несравненно усерднее, нежели любая другая сторона исторической жизни. Даже люди, совсем не разделяющие или разделяющие с большими оговорками историко-материалистическую точку зрения, соглашаются, что без столь недавно заброшенной хозяйственной истории шагу нельзя сделать вперед в понимании исторического процесса. Они считают знание хозяйственной истории если не единственным, то во всяком случае совершенно незаменимым и необходимым условием для каких то бы ни было историко-философских выводов и обобщений. Очень любопытное в сущности в истории мысли явление: одна из старейших сокровищниц человеческого знания — история — до последних десятилетий была лишена или почти лишена гнетуще необходимого вклада; она не давала понятия о том, как жили, чем питались, в чем друг от друга зависели сотни и сотни миллионов, которые в течение (исторических) тысячелетий, собственно, и «делали» историю. Теперь этот бьющий в глаза пробел начал заполняться; остается сделать, конечно, во много десятков раз больше, нежели уже сделано в этой области, но во всяком случае фундамент начал закладываться…