Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эрик Варбург, обладавший гораздо большей прозорливостью, чем его отец, и первым из немецких Варбургов получивший гражданство США, в начале войны поступил на службу в американскую армию, став одним из немногих офицеров немецкого происхождения в американских войсках. В свойственной Варбургам манере, с большим мастерством, Эрик сумел отомстить за обращение с его отцом в Германии и свести счеты Варбургов с нацистами. Во время африканской кампании в звании подполковника разведки ВВС Эрик, зная язык, смог допросить сбитых немецких солдат. Он принимал участие во вторжении в Нормандию и, когда Герман Геринг попал в плен, был главным американским дознавателем Геринга. Допрос длился сорок восемь часов, и, хотя он был изнурительным, проходил с идеальным варбурговским апломбом.
Последнее сардоническое слово обычно оставалось за Эриком. Однажды, когда он сопровождал пленного немецкого генерала в отведенное ему помещение в фермерском доме, генерал бурно протестовал против размещения, крича: " Я — генерал Вермахта!». Эрик Варбург с великолепным спокойным тактом ответил: «Ja, aber leider haben wir Sie nicht erwartet.» («Да, но, к сожалению, мы вас не ждали»).
После войны именно Эрик убедил союзников разрешить семейному банку в Гамбурге возобновить работу, и сейчас он является старшим партнером гамбургского офиса, хотя и он, и его маленький сын Макс II остаются гражданами США[64].
Война не только сплотила семьи, но и разлучила их, и в Нью-Йорке последствия политики Гитлера в отношении евреев оказались наиболее глубокими. Это был конец мечты. Мечте удалось пережить Первую мировую войну почти в целости и сохранности. В этой войне легко было обвинить, как это сделал Отто Кан, «прусский правящий класс». Отчасти эта мечта была связана с романтическими ассоциациями с родиной и сентиментальной ностальгией по «старой Германии», которая в воображении всегда была зеленой и весенней:
Я думаю о Германии ночью
Потом меня уложили спать...
Но еще более важной частью мечты было представление немецкого еврея, как в Германии, так и в Америке, о своей «особости». Когда немецкий еврей думал о себе, он, как правило, делал это в терминах поэзии Гейне и музыки Мендельсона, а также многочисленных вкладов евреев, которые каждый хороший немецкий еврей может перечислить, в немецкую науку, образование и промышленность. По мере того как все это систематически стиралось в Германии, немецкие еврейские семьи Нью-Йорка с ужасом смотрели друг на друга, заново оценивая все то — свою немецкую культуру и язык, свои немецкие пароходы, свои немецкие вина, — из чего они когда-то черпали чувство значимости и превосходства. С тяжелым чувством утраты они взялись за сбор разрозненных членов своих семей из охваченной пламенем Европы.
Например, Леманы принадлежали к числу семей, учредивших специальные трастовые фонды для помощи родственникам за рубежом. Насколько деликатной и болезненной могла быть эта проблема, видно из письма Герберта Лемана, в то время губернатора Нью-Йорка, своей племяннице Дороти Леман Бернхард, которую семья назначила ответственной за этот траст, в 1939 году. Когда речь зашла о том, кто является «родственником», а кто нет, миссис Бернхард столкнулась с трудностями в определении границ, и губернатор не оказал ей особой помощи:
Я принял к сведению очень длинный список людей, которые писали с просьбой о помощи, но которым, по Вашему мнению, мы не могли оказать ее, поскольку их родство не могло быть доказано, или они были слишком стары, или нежелательны для эмиграции. Хотя многие из этих случаев, несомненно, достойны или очень жалки, я думаю, что Вам придется придерживаться той позиции, которую Вы уже заняли.... Я думаю, что мы взяли на себя всю ответственность, которую осмелились взять, и тем людям, которые не являются родственниками или не имеют связей, придется помогать из общих фондов. Список тех, на кого мы уже дали аффидевиты, действительно ошеломляет, и я считаю, что сейчас мы должны просто разрешить тем, кто хочет эмигрировать, работать по обычным каналам. Мне неприятно занимать такую позицию, поскольку я знаю о срочности ситуации.....
Завершается письмо на такой мрачно-пророческой ноте: «Я думаю, однако, что эти люди, которые написали нам, ничем не отличаются от тысяч людей, которые нуждаются в помощи и должны помогать, если это вообще возможно, за счет общих фондов».
Тереза Лоеб Шифф беспокоилась о своем сводном брате Джиме Лоебе, который по-прежнему жил в лесном поместье под Мурнау (Германия). Через много лет он женился на женщине по имени Тони Хамбухен, которая была его сиделкой и спутницей в самые тяжелые периоды его депрессии. Работая над коллекцией редких книг, супруги стали практически затворниками и редко выходили за пределы своего дома. Тем не менее, жители Мурнау полюбили своего загадочного и одинокого соседа и на шестидесятилетие Джеймса Лоеба наградили его Свободой города. Он робко принял эту честь и удалился в свой дом. Вскоре после этого Тереза Шифф получила известие о том, что и Джеймс Лоеб, и его жена тихо скончались в течение нескольких недель друг от друга. Это было в 1933 году, но борьба бедного Джима Лоеба с нацистской Германией еще не была закончена.
Вскоре Мурнау передал «Свободу города» Адольфу Гитлеру. Джеймс Лоеб умер, не имея прямых наследников, но он привязался к своему пасынку, Джозефу Хамбухену, сыну Тони от предыдущего брака. Большая часть имущества Лоебов досталась Джозефу, что было очень удачно, поскольку Джозеф получил американское гражданство через отчима и, таким образом, избежал конфискации своего имущества нацистами. Коллекция книг была спешно переправлена в Англию, где хранилась в течение всей войны. Свою коллекцию произведений искусства он завещал Мюнхенскому музею, где она находится до сих пор, хотя после Гитлера имя Джеймса Лоеба ни разу не упоминалось в связи с ней. Джим Лоеб был обеспокоен своим психическим здоровьем, а также здоровьем своего брата Морриса, химика, который, безусловно, был «своеобразным», и сестры Гуты, миссис Исаак Ньютон Селигман, которая находилась в санатории штата Нью-Йорк. И вот Джим Лоеб выделил несколько крупных сумм денег на создание в Мюнхене центра неврологических и психиатрических исследований под руководством доктора Бинсвангера, который лечил его. Исследовательский центр был проектом, который волновал его даже больше, чем библиотека, и планы по его созданию заполнили последние месяцы его жизни. Но вскоре после смерти Лоеба здание, захваченное нацистами, было
