Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - П. Полян

Подобная забава случилась с нами еще раз. Однажды утром он не мог найти свою портянку. Все искали безуспешно, в конце концов оказалось, что Соломон навертел на одну ногу… две портянки. Возвратившись в барак и съев горячую баланду, конечно, не такую разбавленную, как в предыдущих лагерях, кроме того, еще и картофель «в мундире», ребята, не слишком разбалованные, насыщались и какое-то время отдыхали. Во второй половине дня, в свободное время, некоторые могли читать. Среди ребят были преподаватели математики и другие специалисты, которые вели занятия с желающими. Ефим Герцберг занимался по математике с молодыми ребятами, иногда Соломон читал наизусть стихи Пастернака, которого он очень любил и хорошо знал. Кроме того, он сам писал стихи, мы ими восхищались [80] . <…>

Очень часто возникали дискуссии на злободневные темы, как реакция на последние известия. Все с нетерпением ждали открытия второго фронта, видя в нем реальные условия окончания войны. Но следует отметить, что, несмотря на то что здесь все ребята были евреями, еврейская тематика не доминировала в разговоре. Ни религиозная тема, ни сионистская не затрагивала по существу это маленькое сообщество. Эту тему как-то стыдливо обходили, как это принято в ассимилированной среде. Все помыслы и мечтания сводились к возвращению в Советский Союз и к советскому образу жизни. Более того, как мне казалось, старались даже подчеркнуть свои интернациональные воззрения и связь с русским народом. Кое-кто уже был женат и имел русскую жену. <…>

Изредка заходил разговор о Палестине. Соломон охотно рассказывал о ней очень красочно и увлекательно. У него, оказывается, там проживал какой-то родственник, занимавшии чуть ли не положение редактора газеты. Через Красный Крест Соломон узнал о своих родителях и им сообщил, что он жив. Я не мог себе даже представить возможность такой связи через «железный занавес»!

Еще один эпизод свидетельствовал о международной еврейской связи. Как рассказывали, один из военнопленных получил денежный перевод от своих родственников из Харбина или Сингапура. Рассказывали также, как один военнопленный, житель Ленинграда, разыскал в Финляндии своих родителей, братьев и сестер. Они давно разлучились, он в Ленинграде завел свою семью и теперь встретился снова с родными. Мы все видели, как его родные навещали, приносили ему передачу. Но подобные случаи – все же редкое исключение.

Несмотря на почти идеальные условия, спустя какое-то время сытая и однообразная жизнь стала тяготить меня, хотелось побывать в других местах и познакомиться еще с другими ребятами. Случайно нелепый и печальный эпизод помог мне. При колке бревна топор как-то вывернулся и врезался в ногу. Рана оказалась глубокой, и потребовалось ее сшивать. Меня отвезли сначала к местному хирургу, а затем отправили в госпиталь в центральный лагерь. Так неожиданно мне пришлось расстаться с такими милыми ребятами и с небывало хорошими условиями. Некоторые подозревали, что я умышленно нанес себе эту рану, но видит Бог, что это настоящий несчастный случай. Я бы никогда не решился нанести себе такую опасную рану, грозившую мне остаться без пальца или ноги. К счастью, заживление прошло без осложнений. А пока что я с палочкой пребывал в центральном лагере на амбулаторном лечении, ожидая выздоровления.

Я еще хромал, но меня все равно отправили в командировку, на этот раз на завод Лескинена (лагерь Лоуколампи). На заводе была основная база еврейского лагеря. Всего в бараке размещалось человек пятьдесят. В километре от завода находились соляные копи, а поблизости – и торфоразработки. Все жили в большом бараке, деревянные нары в нем были в три этажа. Жили здесь также по «колхозам».

Меня направили на торфоразработки. На ней работала конвейерная лента. Операции были следующие. Жидкую массу из заболоченного грунта следовало формовать в формы немного большие, чем брикеты строительного кирпича, и затем подавать их на ленту транспортера. Она уносила эти кирпичи на расстояние нескольких метров. Стоящие вдоль ленты должны были снимать эти кирпичи и укладывать их в шахматном порядке в штабеля для просушки. Финские мастера наблюдали, чтобы с ленты кирпичи вовремя снимались и укладывались в штабеля. Работа была тяжелая и грязная. С больной ногой я не успевал, но лезть в торфяную жижу тоже отказывался, так как нога была еще перебинтована, и из рваной обуви она намокала. Мастера следили, чтобы конвейер был заполнен и вовремя разгружался. Труднее всего было выкапывать из грунта жидкую массу и подавать ее на конвейер. Более легкой была операция по снятию и укладке штабеля. Но это зависело от скорости конвейерной ленты и от числа людей, стоящих вдоль нее. Питание – довольно скудное, и о сливках, которые мы иногда отведывали в командировке Соломона, можно было только мечтать.

Но после работы в бараке – шумно и интересно. Там было несколько примечательных личностей. Особо выделялся Самуил Борисович Ассиновский. По возрасту он был старше всех. Ему было около 50 лет. Величали его профессором. Он, кажется, не имел официального научного звания, однако проявлял отличную эрудицию. До войны он стал жертвой сталинского террора, и его взяли на фронт из лагерей. Наивно думать, что он попал в плен по собственному желанию, так на фронте почти не бывает. Как и у всех, создались условия, при которых иного выхода не было. Но, будучи в плену, в частности, в еврейском лагере, он не скрывал своего критического отношения к сталинскому режиму, который он хорошо испытал на собственной шкуре. Он всегда подчеркивал свои сионистские взгляды, носившие скорее идеологический, чем практический оттенок.

В беседах с ним мы нашли несколько общих знакомых, которых он хорошо знал по своей работе, будучи редактором издательства. Среди этих знакомых – Абрам Соломонович Соколик и Моисей Борисович Нейман; оба были моими научными наставниками и руководителями работы. Воспоминания о них были приятными минутами в той полуголодной обстановке. Самуил Борисович, несомненно, был одаренным лектором и знатоком истории. Его лекции, которые он с ходу читал в самых невероятных условиях, были приятными и увлекательными даже после трудового рабочего дня.

Среди новых знакомых было несколько талантливых молодых ребят, которые умели играть на инструментах. Один играл на скрипке, другой – на кларнете, третий – на рояле. Они устраивали концерты. Их посещали и рабочие-финны. «Население» лагеря до моего прибытия как-то сжилось. Уже существовали «колхозы», и на первых порах сблизиться с кем-нибудь оказалось трудновато. Но спустя какое-то время я сошелся с ребятами, и пошли задушевные беседы о пережитом в плену в других лагерях, о Ленинграде. Кое-кто писал стихи. И у меня набросаны были 2–3 рассказа. Мы решили даже издать журнал. Вышло, кажется, два номера с объемом каждого – в ученическую тетрадь… Увы, все пропало при очередном обыске. Журнал назывался «Отчизна».

<…>

Мне случилось познакомиться с героем курьезного случая. Один человек попал в плен на о. Ханко. Будучи родом из Одессы, а по своему характеру озорным, он и в плену не терял оптимизма и слыл хорошим товарищем. Так его и звали Миша-одессит, по фамилии Ляховецкий. При каких-то обстоятельствах он попал в поле зрения лейтенанта финской армии, по происхождению еврея, который взял его на какое-то время в качестве денщика. Причем и лейтенант оказался сыном одесского еврея, в свое время пытавшегося выехать в Америку, но из-за карантина не попал туда, остался в Финляндии. Финский еврей оказался в армии: защищал честь и суверенитет Финляндии при вероломном нападении Советского Союза. Так с разных сторон встретились отпрыски двух еврейских фамилий из их родной Одессы!

Летом 1944 г. началось наступление на Карельском фронте. Финская армия начала откатываться от Ленинграда и Карельского перешейка. События стремительно развивались, ясно стало, что финны «выходят из игры». Нас начали небольшими партиями направлять в центральный лагерь Наариярви. Постепенно скапливалась вся масса пленных. Возбуждение перед предстоящими переменами нарастало. Собравшиеся стали вспоминать тех, кто запятнал себя темными связями с охранниками. В основном это были карелы-переводчики. Среди них Петька – свирепый, яростный полицай. Сейчас предатель выглядел худым и встревоженным, сторонился и даже прятался от расправы. Происходил самосуд и над некоторыми украинцами и русскими, бывшими придурками, за их плохое обращение с пленными.

С намерением самосуда некоторые носились по лагерю, передавая иной раз правдивые, а чаще сбивчивые сведения о тех, кого подозревали в содружестве с охраной. Иногда пытались свести личные счеты или отвести от себя подозрения по принципу «лови вора». Более благоразумные не участвовали в таких расправах, считая, что этим займется советское правосудие, хотя многие высказывали сомнение в объективности и корректности следственных органов. Не забыты были нелепые «служебные ошибки» и наговоры, существовавшие в годы массовых репрессий. Радость предстоящего возвращения омрачалась возможностью подобных несправедливых подозрений.