Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было что вспомнить этому старшему другу, постоянному собеседнику и советнику Пушкина, тратившему обильные дары своей богатой и даровитой натуры в общении с лучшими людьми того времени, когда ум, образованность и талант были лучшими украшениями светского человека, и когда весь относительно небольшой круг этого «высшего» (в точном смысле!) света находился в постоянном общении друг с другом, взаимно шлифуясь друг об друга, щеголяя друг перед другом, соревнуясь в метком слове, в изящном изречении, в блестящем стихе. Не случайно лучшее, что бывало написано такими людьми, относится к литературе эпистолярной и мемуарной, заменявшей тогда современные формы публицистики.
Впрочем, у Вяземского, помимо его стихов, есть еще один жанр писательства, в котором он преуспел и в котором мог бы, будь у него другой склад характера, составить себе большое имя: это – область литературной критики. Вот к чему у него было подлинное призвание и для чего у него были все данные. Его книга о Фонвизине, в отрывках известная еще Пушкину, но оконченная и увидевшая свет больше чем через десять лет после кончины великого поэта3, справедливо была восхвалена им, как замечательное, совершенно новое в русских условиях произведение. Она до сих пор остается основным сочинением о нашем сатирике и имеет шансы вернуться на книжные полки в обновленной России, как одно из неумирающих произведений русской критики. Не умрут и многие иные критические статьи и замечания, характеристики и воспоминания Вяземского, разбросанные в его наследии. Его «Старая записная книжка» уже стала достоянием широкого круга читателей. Можно думать, что из двенадцати громадных томов4, в которых собраны его сочинения и письма, будут в свое время составлены выборки, которые станут популярной книгой среди русских книгочеев. Сами же эти фолианты, равно как и успевшие быть опубликованными тома богатейшего архива кн. Вяземских, хранившегося в знаменитом Остафьеве5, где Карамзин писал свою историю6, и где перебывала у гостеприимного хозяина чуть не вся пишущая братия его времени, останутся неисчерпаемым кладезем для всякого изучающего русскую культуру XIX века.
Верным, достойным сыном этой культуры был князь Петр Андреевич. На таких людях, как он, можно измерить всю утонченность этой культуры, необыкновенный ее чекан, подлинное ее братство, широкое и размашистое. Вождем будущих поколений Вяземский не станет, как не стал он и вождем современников. Но как собеседник, умный, находчивый, остроумный, всегда приятный и легкий, а нередко назидательный и глубокий, он не умрет и, можно думать, будет расширять круг своих почитателей.
Памяти Константина Аксакова
Константин Сергеевич Аксаков родился первенцем, сто двадцать пять лет тому назад, (29 марта 1817 г.) в семье знаменитого (впоследствии) писателя Сергея Тимофеевича Аксакова1. К отцу своему, мягкому, доброму, житейски-мудрому, Константин привязался так, что пережить его оказался не в силах. Богатырь, – «печенег», по отзыву современной медицинской знаменитости, – он зачах и захирел, потеряв отца, и пережил его немногими лишь месяцами. Но обликом нравственным вышел не в отца, а в мать2.
Взятая двенадцати лет при осаде Очакова, была она дочерью турчанки из рода эмиров, производящего себя от Магомета. Попала она в семью генерала Воинова и получила там воспитание. Пленница привлекла внимание небогатого помещика, сподвижника Суворова, который и женился на ней. Мария была красоты необыкновенной, да и духом своим была человеком незаурядным. Умерла она молодой, 30 лет. «В семействе долго сохранялась ее турецкая шаль, ее чалма, а также русская азбука с турецким текстом, изданная при Екатерине»3 (специально для обучения военнопленных).
Старшая дочь красавицы Марии и была матерью Константина Аксакова. Она выросла в обществе старика – отца, почерпнув от него тот дух доблести, которым резко отличалась от других женщин. Живой образ Суворова, памятью о котором жил ее отец, сплелся в ее воображении с образцами античного мужества. «Мать Гракхов, Муций Сцевола были ее героями»4. Ее основным свойством была нравственная несгибаемость: даже мужу неспособна она была подчиниться там, где это подчинение сталкивалось с ее нравственным долгом. «У нее (по словам сына Ивана) не было никакой эластичности, а сойти со своей точки зрения и стать на чужую, отрешиться от своей личности, чтобы понять чужую, ей было трудно»5.
Константин был в мать. Нравственный строй его существа, возвышенность помыслов и стремлений, суровость к себе, строгость требований, элементы доблести и героизма – все это было заложено в него матерью. У нее он четырех лет от роду научился читать. Первой книгой была «История Трои» – переложение Илиады6.
Константин вырос в деревне в Оренбургской губернии. Семейно-патриархальная идиллия благостного, но и сурового помещичьего быта, понятная и памятная всем знакомым с автобиографическими повестями С. Т. Аксакова, была фоном, на котором крепли в душе Константина возвышенные помыслы, питаемые как влиянием матери, так и чтением героической литературы: Державина, Хераскова7, Княжнина8, Ломоносова. С переездом в Москву литературные интересы отца стали и интересами семьи. Константин, хотя еще и ребенок, обнаружил себя сразу же личностью, свойства и темперамент которой сказались в новой среде с силой необыкновенной. Попав в руки прекрасных учителей, Константин охотно и успешно проходил греческий и латинский языки, географию, историю. Но «русское» было его единственной страстью. Карамзин9 пробудил в мальчике интерес к русской истории – интерес не отвлеченный, но деятельный. Уже в детской Константин чувствовал себя вождем и пропагандистом. Многочисленные младшие его братья и сестры были его послушной аудиторией и преданной партией. 12 лет он сочинил песнь в честь древнего борца с германизмом полулегендарного Вячко10, и эту песнь дети пели 30 ноября, в праздник, установленный Константином в честь героя Куксгавена11.
Запоемте, братцы, песню славную,
Песню славную, старинную,
Как, бывало, храбрый Вячко наш…12
Русская история сменялась рыцарскими романами, но уроки, и из чужой литературы извлекаемые, неизменно перелагались на русский лад: все иноземное извергалось из быта беспощадно. Записки на французском языке, заменявшем русский в тогдашних салонах, детьми собирались, как нечто подлежащее посрамительному уничтожению: они прокалывались ножами, взятыми из буфета, и сжигались под звуки песни: «Заклубился дым проклятья…»
15-ти лет Константин попал
