Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

И звук его затрудненного дыхания — громкий, хриплый, частый, невероятный, наполнявший комнату и аккомпанировавший всему в ней — был последним завершающе жутким штрихом.

Бен лежал на постели ниже них, залитый светом, как огромное насекомое на столе натуралиста, и они смотрели, как он отчаянно борется, чтобы его жалкое истощенное тело сохранило жизнь, которую никто не мог спасти. Это было чудовищно, жестоко.

Когда Юджин приблизился, блестящие от страха глаза Бена в первый раз остановились на нем, и бестелесно, ни на что не опираясь, он поднял с подушек свои измученные легкие и, яростно стиснув запястье младшего брата в белом горячем кольце своих пальцев, прошептал, захлебываясь ужасом, как ребенок:

Почему ты приехал? Почему ты приехал домой, Джин?

Юджин, побелев, простоял мгновение молча; в нем клубясь, поднимались жалость и страх.

Нас отпустили, Бен,— сказал он наконец.— Университет закрыли из-за инфлюэнцы.

Потом он внезапно отвернулся в черный сумрак, стыдясь своей неумелой лжи и не в силах больше смотреть на страх в серых глазах Бена.

— Довольно, Джин,— властно распорядилась Бесси Гант.— Уходите-ка отсюда и ты и Хелен. С меня хватит одного полоумного Ганта. Еще двое мне ни к чему.

Она говорила резко, с неприятным смехом.

Это была худая женщина, тридцативосьмилетняя жена Гилберта, племянника Ганта. Она была родом с гор — грубая, суровая, вульгарная; жалость была ей не свойственна, а взамен в ней таилась холодная страсть к страданиям, приносимым болезнью и смертью. Свою бесчеловечность она скрывала под маской профессионализма, говоря:

Если бы я давала волю своим чувствам, что стало бы с моими пациентами?

Когда они снова вышли в холл, Юджин сердито сказал Хелен:

Зачем вы позвали эту костлявую? Как он может поправиться, пока она около него? Мне она не нравится.

Говори что хочешь — она хорошая сиделка.— Потом тихим голосом Хелен добавила:—Что ты думаешь?..

Он отвернулся, судорожно пожав плечами. Она расплакалась и схватила его за руку.

Люк беспокойно прохаживался рядом, тяжело дыша и куря сигарету, а Элиза, шевеля губами, стояла, прислушиваясь, у двери больного. В руках она держала бесполезный чайник с кипятком.

— А? Э? Что вы говорите? — спросила Элиза прежде чем кто-нибудь что-нибудь сказал,— Как он? — Ее глазa перебегали с одного на другого.

— Уйди! Уйди! Уйди! — злобно пробормотал Юджин. – Неужели ты не можешь уйти?

Его разъярило пыхтение моряка, его большие неуклюжие ноги. Еще больше его рассердила Элиза, ее бесполезный чайник, суетливые «а?» и «э».

— Неужели вы не видите что ему трудно дышать? Вы хотите задушить его? Это нечисто! Нечисто! Слышите? – Его голос снова поднялся.

Уродливость и мучительность смерти стискивали его грудь; а собравшаяся семья, перешептывающаяся за дверями, бесполезно топчущаяся вокруг, утоляющая свою жуткую потребность в смертях удушением Бена, приводила его в исступление, в котором ярость чередовалась с жалостью.

Немного погодя они нерешительно спустились вниз, еще прислушиваясь.

— Вот что я вам скажу,— оптимистично начала Элиза, – у меня такое чувство, не знаю, как вы его назовете… – Она неловко поглядела по сторонам и обнаружила, что осталась одна. Тогда она вернулась к своим кастрюлям и сковородкам.

Хелен с перекошенным лицом отвела его в сторону и истерически заговорила вполголоса:

— Ты видел, в каком она свитере? Видел? Он грязный! – Голос ее понизился до шепота.— Знаешь, он видеть ее не может. Вчера она вошла в комнату, так ему стало совсем плохо. Он отвернул голову и сказал: «Хелен, бога ради, уведи ее отсюда!» Ты слышишь? Слышишь? Он не выносит, чтобы она подходила к нему. Он не хочет, чтобы она была в комнате.

— Перестань! Перестань! Ради бога, перестань! — сказал Юджин, хватаясь за горло.

Хелен на мгновение совсем обезумела от истерики и мсти.

— Возможно, говорить так — ужасно, но если он умрет, я ее возненавижу. Думаешь, я могу забыть, как она вела себя? А? — Ее голос перешел в визг. — Она допустила, чтобы он умер прямо у нее на глазах. Еще позавчера, когда у него была температура тридцать девять, она договорилась со старым доктором Доуком об участке. Ты это знал?

Забудь об этом! — сказал он с отчаянием. — Она всегда будет такой! Это не ее вина! Неужели ты не понимаешь? О господи, как это ужасно! Как ужасно!

Бедная мамочка! — сказала Хелен и заплакала.— Она не перенесет этого. Она насмерть испугана! Ты видел ее глаза? Она знает, конечно, она знает!

Потом вдруг в сумасшедшей задумчивости она добавила:

— Иногда мне кажется, что я ее ненавижу! Мне кажется, что я ее ненавижу.— Она рассеянно пощипала свой крупный подбородок. — Ну, нам не стоит так говорить,— сказала она.— Это нехорошо. Подбодрись. Мы все устали и изнервничались. Я верю, что он все-таки поправится.

Настал день, серый и зябкий, пропахший сырым мглистым туманом. Элиза усердно суетилась, трогательно поглощенная приготовлением завтрака. Один раз она неуклюже взбежала по лестнице с чайником в руках и секунду простояла у двери, которую открыла, вглядываясь в страшную постель, морща белое лицо. Бесси Гант не дала ей войти и грубо захлопнула дверь. Элиза ушла, бормоча растерянные извинения.

Ибо Хелен сказала правду: Элиза знала. Ее не пускали в комнату больного, умирающий сын не хотел ее видеть. Она видела, как он устало отвернул голову, когда она вошла. За ее белым лицом жил ужас этого, но она никому не признавалась в нем и не жаловалась. Она суетилась, занимаясь бесполезными делами с усердной будничностью. И Юджин то задыхался, доведенный до исступления ее старательным оптимизмом, то слеп от жалости, замечая ужас и боль в ее тусклых черных глазах. Он вдруг бросился к ней, когда она стояла над paскаленной плитой, и принялся целовать ее шершавую натруженную руку, беспомощно бормоча:

— Мама! Мама! Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!

А Элиза, внезапно лишившись всех своих масок, припала к нему, уткнула белое лицо в его рукав и заплакала горько, отчаянно, беспомощно о бессмысленно истраченных невозвратимых годах,— о бессмертных часах любви, которые нельзя прожить вновь, о великом зле paвнодушия и забвения, которого уж не исправишь. Как ребенок, она была благодарна ему за ласку, и его сердце дергалось, как дикий израненный зверек, а он бормотал: «Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!» — прекрасно зная, что ничего хорошего нет и никогда не будет.

Если бы я только знала, детка, если бы я только знала,— плакала она так же, как много лет назад плакала, когда умер Гровер.

Не падай духом! — сказал он.— Он еще выкарабкается. Худшее позади.

— Вот что,— сказала Элиза, сразу утерев глаза.— Я тоже так думаю. По-моему, прошлой ночью у него был кризис. Я как раз говорила Бесси…

Стало светлее. Наступал день, принося надежду. Они сели завтракать в кухне, черпая бодрость из любого скудного утешения, которого удавалось добиться от врача или сиделки. Коукер ушел, обнадеживающе не сказав ничего определенного. Бесси Гант спустилась к завтраку и была профессионально бодра.

— Если мне удастся не пускать его проклятую семейку к нему в комнату, может, он еще и выживет.

Они смеялись истерически благодарно, радуясь ее грубой брани.

Как он сегодня утром? — сказала Элиза.— Ему лучше?

Температура понизилась, если ты об этом.

Они знали, что понижение температуры утром ни о чем не свидетельствует, но их это известие подкрепило; их больные эмоции упились им — в одно мгновение в них пышным цветом расцвела надежда.

И сердце у него хорошее,— сказала Бесси Гант.— Если сердце выдержит и он не перестанет бороться, он выкарабкается.

Об этом не б-б-беспокойтесь,— сказал Люк с энтузиазмом.— Уж он-то б-будет бороться до п-п-послед-него вздоха.

Ну да,— начала Элиза,— я помню, когда ему было семь лет… я как-то днем стояла на крыльце… я помню, потому что старый мистер Букнер только что принес яйца и масло, которые ваш папа…

— О господи! — простонала Хелен с усмешкой.— Начинается!

— Уах! Уах! — заклохтал Люк, тыкая Элизу под ребра.

— Хоть присягнуть, милый,— сердито сказала Элиза,— ты ведешь себя как идиот. Я бы постыдилась!

— Уах! Уах! Уах!

Хелен хихикнула и подтолкнула Юджина локтем.

Совсем с ума сошел! Ха-ха-ха-ха! — потом с влажными глазами она заключила Юджина в широкие костлявые объятия.

Бедняга Джин. Вы ведь с ним всегда ладили, правда? Тебе будет тяжелее, чем всем нам.

Он еще не п-п-похоронен,— бодро воскликнул Люк.— Этот малый будет здесь, когда из всех нас вырастут маргаритки.

А где миссис Перт? — сказал Юджин.— Она в доме?

Наступило напряженное и озлобленное молчание.

— Я ее выгнала,— угрюмо сказала Элиза немного погодя.— Я прямо сказала ей, кто она такая — потаскуха.

Она говорила с былой суровой праведностью, но тут же ее лицо сморщилось и она расплакалась: