Иди через темный лес. Вслед за змеями - Джезебел Морган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стаканчик в пальцах лопается, и остатки остывшего кофе выплескиваются на джинсы.
Стоп. Марья задергалась в тенетах воспоминания. Все было совсем не так! Она же точно помнит!
Ей становится холодно, ужасно холодно, она ежится и быстро отводит взгляд, шутит нелепо и неуместно и сама же смеется – нервно и неискренне.
Удивленный Влад ловит ее ладонь, заглядывает в лицо:
– Маш, все в порядке?
– Я не Маша! Сколько раз повторять! Я Марья!
Марья стиснула челюсти. И этого тоже не было. Она умела притворяться обычной так ловко, что даже соседки ничего не подозревали. Она научилась не вздрагивать, когда в закрытой комнате на стене проступала тень разлапистого дерева, она научилась просыпаться от кошмаров, полных битого льда, без стона и крика.
И тем более она научилась откликаться на Машу.
А значит, память врет.
Что же случилось на самом деле?
– Я замерзла. – Улыбка получается неубедительной, и Марья тихо просит: – Давай вернемся?
– Но мы же собирались еще дойти до площади…
Влад выглядит обескураженным, и у Марьи сердце сжимается. Она не хочет его расстраивать, но она должна это сделать. Не сейчас, так потом заметит, решит – ненормальная. Даже если она расскажет – не поверит и не поймет, не захочет жить по ее правилам, соблюдать непонятные ему ритуалы. Да и как Марья может просить от него доверия, если сама себе не доверяет?
Нет, лучше сразу отгородиться – ледяной стеной, от земли до неба.
– Я просто замерзла. Прости – мне стоило одеться теплее.
Он кивает и улыбается, но уголки губ дрожат. Конечно же, он заметил, как резко изменилось настроение Марьи, конечно же, решил, что дело в нем.
Марья устало прикрывает глаза.
Открывает их уже монстр, с клыками, полными яда, с нутром, полным голода. Он улыбается ее губами, нежно проводит кончиками пальцев по скуле Влада, наслаждается, как оторопело расширяются у него зрачки.
Чужой хриплый шепот вырывается из ее губ:
– Я замерзла. Уведи меня и согрей меня.
Монстр умеет только брать – и берет с удовольствием, до конца, до последней искры жизни в серых глазах.
– Нет! – Марья зажмурилась и завопила так, что хрусталь ответил ей звоном. – Не так, все было совсем не так! Я… я поблагодарила за конспекты и ушла. Знаю, он остался разочарованным, но… с ним все было в порядке. Потому что я ушла. Зачем ты меня сбиваешь?
Когда она открыла глаза, белого сияния уже не было, только темнота и тусклые, потрескавшиеся кристаллы вокруг. У старшей сестры оказалось лицо старухи и длинные белые косы. Она склонила голову, плотно сжатые губы дрогнули, выпуская всего одно слово:
– Неправильно.
– …Что?
– Зря ты пришла. Ты сама разрушила то, что могла дать мне. Теперь мне ничего от тебя не нужно.
– Но… как? Я же вспомнила, я все правильно вспомнила! – Марья почти кричала, горло захлестнула режущая боль. – Я же поступила правильно!
Белая змеедева снова покачала головой и ушла, растворилась среди хрустальных стен и лабиринта трещин.
– Стой, подожди! – Марья бросилась за ней, но погасли последние крохи света, и она оказалась в абсолютной тьме, и не было из нее пути.
Ярость вспыхнула и тут же утихла, прижатая к земле страхом.
– Прекрасно, просто прекрасно, – дрожащим голосом произнесла Марья. – Даже ничего не объяснила! Ну, если и эту Полоз проклял, то точно заслуженно!
Она зажмурилась, сдерживая слезы, а когда снова открыла глаза, то стояла в огромной пещере среди сотен и сотен скелетов.
И все черепа были обращены к ней.
* * *
Гора стонала – глубинно, едва различимо, но ее стон отдавался в костях и зубах, давил голову изнутри, не давал покоя. Старик даже глаза закрыть не мог – мигом под закрытыми веками начинали мелькать образы, один другого ужаснее, и некоторые он узнавал с холодком в сердце.
Тревожно-алые цветы над болотами, гигантская пустая паутина среди деревьев – скоси глаза, и в центре заметишь уродливое раздутое тело со множеством тонких изломанных рук.
Он не хотел узнавать, что из кошмаров мертвого леса способно просочиться в этот мир, что уже просочилось, подточив гору, осквернив ее и измучив.
Камень выл. Камень пел о боли и страхе.
И старик не мог не откликнуться.
Хозяйка открыла короткий путь к нижним ярусам, копям, забытым еще до того, как в эти земли пришла чудь. Здесь скалы уже не помнили касания человечьей руки, и стоило старику провести пальцами по неровному сколу породы, где на поверхность выходила слюда, как камень дрогнул, и боль раскаленными иглами впилась в кожу.
Он только сжал зубы и прижал обе ладони к скале, утешая и приручая, словно огромного зверя.
– Тише, тише… Я пришел помочь…
Боль нарастала, вой в голове не утихал, становился громче и громче и, когда старик уже думал, что все, не выдержит, – оборвался оглушительной тишиной. Жар сменился слабым, утешающим теплом, словно зверь признал хозяина и теперь ластился к нему, тихо поскуливая и разделяя с ним муку.
Хозяйка смотрела на него с искренним любопытством, малахиты в глазницах почти светились, переливаясь от светлой и нежной зелени до глубокого изумруда.
– Ты мог бы попросить меня, и я бы успокоила гору.
Старик прислонился к камню лбом, прикрыл глаза. Сказал едва слышно:
– Нет. Ты бы приказала ей не показывать, что ей больно и страшно. Но боль и страх остались бы. И враждебность осталась – там, внутри: тлеющая, пожирающая.
Один за другим сквозь камень проступали самородки меди, многогранные сростки, отдаленно похожие на изуродованные лишайником ветви деревьев. Они наливались светом, словно кровью – таким же ржаво-красным, тревожным и зловещим. Пульсирующим – в такт сердцу.
Его сердцу.
– Спасибо, хозяйка. – Старик выпрямился, с сухим перестуком качнулись амулеты на его груди. – Дальше я сам.
Она склонила увенчанную горным хрусталем голову и растворилась в толще камня за спиной.
Старик медленно втянул воздух, пробуя его на вкус, и сердце дрогнуло, сбиваясь с ритма, когда он ощутил тяжелый гнилостный запах.
Чему он удивляется? Он же был к этому готов. Или, по крайней мере, должен был.
На каждый его шаг гора снова откликалась стоном, и он становился громче и громче. Как в детской игре «горячо – холодно», идешь и с пути не собьешься, не дадут сбиться. Только становится вокруг холоднее. Воздух сырой и тяжелый, словно не в недра горы он спускается, а идет по зыбкой болотной тропке прямо в топь, и мертвецы поднимаются со
