История - Никита Хониат

После того Иоанн с прекрасным и многочисленным войском выступил сам в поход. Прежде и более всего желал он покорить Адрианополь и овладеть Дидимотихом, считая завоевание этих городов достойной наградой за всю войну и в то же время видя в нем осуществление своего желания совершенно выгнать римлян из Фракии и обратить ее в жилище одних диких зверей. Итак, он стал лагерем близ Дидимотиха. Находя, что возвышенное местоположение города представляет непреодолимые трудности для его завоевания, Иоанн решился отвести в сторону реку Эвр, которая, огибая крепость, посредством тайных водопроводов снабжала водой жителей. В то же время, установив орудия, он старался пробить ту часть стены, где, по его соображению, она не могла быть совершенно недоступна усилиям осаждающих и куда расстояние позволяло долетать бросаемым орудиями тяжелым камням. Со своей стороны {404} осажденные, желая умилостивить Иоанна, приносили ему различные извинения, уверения в преданности, изъявления покорности, — мало того, с высоты своих укреплений провозглашали его своим царем, обещали платить подати и давали согласие усердно исполнять все, что он ни прикажет, умоляя только избавить их от необходимости видеть его в своем городе. Но все это еще более разжигало его неистовство и злобу. Он решительно отвергал все предложения и, упорно настаивая на сдаче крепости, как на единственном условии примирения, с прежним ожесточением продолжал осаду, страшною силою огромного размера каменометных орудий разрушая стены, пробивая углы башен и ниспровергая их вершины. Между тем осажденные обнесли стены загородками и палисадником, — укрыли их крепкими кожами, чтобы выстрелы из орудий, падая на них, теряли в их упругости силу своего действия. Таким образом, когда Иоанн на время прекращал битву, тогда они со смиренным видом и кроткими речами играли роль преданных и представлялись покорными, а когда он, спешив с коней храбрейшую часть войска, приказывал своим с головы до ног закованным в железо латникам идти на приступ в проломленные бреши стены, или готовился придвинуть к стенам всходные машины и повсюду расставлял в боевом порядке остальное войско, тогда и они, сбросив маску покорности, принимали храбрую {405} воинскую осанку и сколько доставало сил отражали нападение, полагая в защите стен всю свою надежду и не щадя ничего для их обороны, — наносили неприятелю под влиянием отчаяния и одушевления столько же вреда, сколько терпели от него сами, и ознаменовывали себя подвигами отваги и мужества. Долго тянул варвар эту осаду, но, наконец, ушел назад в Мизию. С одной стороны, безуспешность охладила его порывы, как недостаток горючего вещества укрощает силу пламени; с другой, — встревожила его переходившая из уст в уста и распространившаяся повсюду весть, что скоро должен был прийти на помощь осажденным отлично обученный военному делу отряд латинского войска. В это самое время скончался мирной смертью патриарх Иоанн Каматир, после бесприютного странничества поселившийся в Дидимотихе.

15. Действительно, итальянцы без всякой враждебности охотно приняли приглашение римлян, которые звали их в Орестиаду и Дидимотих. Они надеялись таким образом поправить свои обстоятельства, потому что прежде считали все свои надежды на эти города окончательно разрушенными. Выступив из Константинополя, они сначала расположились близ Афиры, потом вступили в Силиврию, где пробыли несколько дней, и оттуда, запасшись съестными припасами, прибыли в Адрианополь.

Справедливо можно сказать, что никогда не видел того глаз, не слышало ухо, и не {406} приходило то на сердце человеку (1 Кор. 2, 9), что совершили скифы и валахи во время этих нашествий. Обширные, знаменитые и многолюдные до той поры города, красивые пригородные села, отлично обработанные поля и луга, цветущие сады, изобиловавшие плодородием от орошения постоянными ручьями, высокие дворцы, великолепные, артистически отстроенные и расписанные разноцветными красками терема, бани с удобствами всякого рода, обремененные плодами виноградники, обильные жатвы хлебов и тысячи других предметов, произращаемых разными временами года, которые радуют землю и делают нашу жизнь на ней приятной, сладкой и многожеланной, — все это, по истреблении народонаселения, сделалось теперь жилищем одних ежей и диких животных. Если бы кто-нибудь мог окинуть это одним взглядом, то, конечно, проникшись величайшею скорбью и ударяя себя в грудь, со слезами на глазах сказал бы, что видит разрушение вселенной, или, по крайней мере, возобновление того состояния мира, когда Бог повелел произрасти из недр земли зелени, траве и всякому растению, сеющему семя по роду своему и по подобию, а человека, чтобы пользоваться всем этим, еще не было. Где найти мне для своего языка такое богатство выражений, чтобы их достаточно было для подробного и полного перечисления стольких бедствий? Или откуда взять голос довольно громкий, чтобы передать описываемое в слух от-{407}даленных потомков? Как несчастен писатель, который, подобно мне, принужден говорить о таком бесчисленном ряде несчастий и переполнять свою речь описаниями страданий своих и своих соотечественников! В состоянии ли кто-нибудь с совершенным равнодушием смотреть на памятники побед подобные тем, которые воздвигнуты нашими неприятелями? В древности победители, по чувству человечности и нежеланию хранить воспоминание о вражде навек, устраивали победные памятники из дерева или из небольших камней, с тою целью, чтобы они, простояв несколько времени, исчезали потом, как свидетельства и залоги не дружбы, но вражды и кровопролития. А варвары, которым нас теперь предал Бог в наказание, оставили следом своих побед над нами развалины городов и повсюдное запустение. Но им этого было мало. Они непременно хотели достигнуть самого крайнего верха жестокости, упиться кровавою свирепостью, и вот, когда кто-нибудь из них умирал, естественною ли смертью, или на войне, то, закапывая вместе с умершими боевых коней, на которых те ездили, луки с тетивами, обоюдоострые мечи, в те же могилы зарывали они живыми и пленных римлян. Кто мог тут выкупить, кто мог спасти несчастных? Так варвары не знают ни меры, ни границ бесчеловечия! Когда обрушились на нас все эти страсти, все эти невиданные и неслыханные ужасы, были {408} пасхальные дни девятого индикта*, шесть тысяч семьсот четырнадцатого года. Таким образом всякое место, куда приходил какой-нибудь скифский отряд, одновременно с пением победных гимнов Церкви оглашалось горьким стенанием побежденных, — вопли, крики и рыдания заглушали гул праздничный, и между тем, как верные воспевали опустение гробов, разрушение ада, восстание из мертвых, целые города сонмами погружались в преисподняя земли, или в страшные и мрачные селения ада. А тут влекут в плен; в другом месте грабят; здесь брошены на улице малые дети; там режут дряхлых стариков: но у кого найдется столько сил для горя и рыданий, чтобы достаточно оплакать все это и оросить слезами? Недаром же и, уже конечно, не случайно перед нашествием скифским налетели на поля Фракии огромные стада воронов и грачей, — одни с севера, другие с юга**, — встретились между собою в одном месте, сразились, и вороны, взяв верх, прогнали прилетевших с юга грачей***!

Впрочем, не одна Фракия подверглась такой сокрушительной участи, такому неоглядному мо-{409}рю искушений, непроходимому водовороту бедствий, грозному урагану страшных несчастий: области, лежащие на запад от нее, страдали не менее. Афины, Фивы, Эвбею, окрестности Метоны и Патраса небольшой отряд кампанцев и латинян разделил между собою, как отцовское наследство. Что же касается прежних владельцев этих мест, то в своем презренном ничтожестве, в раболепной низости они согласились лучше покориться неприятелю, чем воспрянуть душой и крепко стать против него за себя и за своих детей. Как в начале грозы чувство свободы спало в них беспробудным сном, так и после они не опомнились. Есть также между подобного рода мелкодушными людьми, развращенными негою и всякими бесчинствами, несколько тупоумных честолюбцев, которые ко вреду своего отечества, имея в своих руках крепости и неприступные твердыни, или даже захватив сильно укрепленные города, объявили себя независимыми правителями своих злосчастных владений и вместо того, чтобы дружно противостать латинянам, возобновив с латинянами мирные договоры, враждуют друг против друга. Так Лев Сгур, как я и прежде сказал, владел Коринфом и Навплием; Лев Хамарет, управляя Лакедемоном, провозгласил себя независимым владетелем Лаконии; Этолия, окрестности Никополя и округ эпидамнский составили особое владение под управлением Михаила, незаконнорожденного {410} сына севастократора Иоанна. В то же время маркиз Бонифатий, владея Фессалоникой, управлял всем побережьем, составляющим округ Алмира, господствовал над ларисской равниною и получал подати, собиравшиеся с Эллады и Пелопоннеса. Кроме всех поименованных лиц еще кто-то, заняв возвышенности Фессалии, называемые ныне Великой Валахией, объявил себя независимым топархом этой местности. При таком разделении запада на множество отдельных владений чего не истреблено там доброго и чего не водворилось злого? Конфискации имуществ, ссылки, смертные казни, изгнание и тысячи других подобных бедствий составляют обыкновенные явления тамошней жизни. Всем этим преимущественно отличаются владельцы римского происхождения, и более всех — Лев Сгур. Этот последний не щадил даже своего родного города. Что же касается его отношений к архипастырю коринфской метрополии Николаю, то сначала он помирился с ним и, забыв все несогласия, принимал его даже к своему столу, но потом оказалось, что внешняя дружба служила ему только прикрытием неизменной и непримиримой ненависти, вследствие которой он спустя несколько времени лишил его зрения и затем сверг со скалы.