Пушкин - Леонид Гроссман

Работа эта протекала в тревожных и трудных условиях. Враждебное поэту петербургское общество не переставало мелкими выпадами раздражать его самолюбие и вызывать на конфликты. Племянник Толстого-Американца, некий Хлюстин, позволяет себе в присутствии Пушкина повторять журнальные пересуды, якобы поэт «обманул публику», издав чей-то плохой перевод Виланда. Родственник Уварова, генерал-адъютант Репнин, высказывает оскорбительное для поэта мнение по поводу его блестящего памфлета «На выздоровление Лукулла» и позволяет себе прочесть поэту нотацию насчет недопустимости пасквилей. Утомленность от этой глухой и безнадежной борьбы с обступившей его враждебной кликой сказывается на развивающейся мнительности поэта. Своему царскосельскому знакомому, графу Сологубу, Пушкин посылает вызов за неловкую реплику в разговоре с Натальей Николаевной. Дело кончилось извинением, которое Сологуб выразил в чрезвычайно лестной форме, назвав жену поэта «царицей общества».

Успехи Натальи Николаевны в свете приносили Пушкину все больше горечи. К этому времени поклонение влюбленного в нее д’Антеса принимает совершенно открытый характер и становится предметом оживленных светских толков и сплетен. 5 февраля 1836 года на балу у посланника Обеих Сицилий князя ди-Бутера гости обратили внимание на неумеренные ухаживания «модного кавалергарда» за женою поэта. «Уже год, — писал 30 января 1837 года посланник Геккерн своему министру, — как мой сын отличает в свете одну молодую и красивую женщину, г-жу Пушкину». Наталья Николаевна не осталась безразличной к этому поклонению: «Мне с ним весело, он мне просто нравится», говорила она Вяземской. Все это глубоко ранит впечатлительного поэта.

Личные огорчения усугубляются ростом материальных трудностей.

Пушкин в своей житейской обстановке был настоящим стоиком; комната его была рабочей мастерской: никаких ненужных украшений, простой рабочий стол, скромные книжные полки. Но после женитьбы, поселившись в Петербурге, он оказался вынужденным поддерживать в своем быту принятую в высшем дворянском кругу «роскошь». Он снимал квартиру в десять комнат, с конюшней, каретным сараем, сеновалом, винным погребом. Семью обслуживал многолюдный штат прислуги не меньше чем в двадцать душ. Необходимо было постоянно делать займы и искать средств. Характерно письмо Натальи Николаевны к министру двора Волконскому о медной Екатерине с Полотняных заводов: «Нельзя, ли было бы выдать нам по крайней мере материальную стоимость статуи, т. е. цену бронзы, и остальное уплатить когда и как вам будет угодно?» Рассыпаясь в любезностях, министр ответил отказом, сославшись на «крайне стесненные средства императорского кабинета».

Несоответствие петербургского бюджета Пушкиных с фактической цифрой их доходов неуклонно вело семью к материальной катастрофе, что сказалось в 1836 году в небывалом наплыве бесчисленных счетов от мебельщиков, портных, каретных мастеров, книгопродавцев, из модных лавок, английского магазина и пр.

Титульный лист «Современника» 1836 года.

С начала 1836 года Пушкину приходится обращаться к ростовщикам: 1 февраля закладывается белая турецкая шаль Натальи Николаевны за 1 250 рублей, 13 марта — брегет и кофейник, что свидетельствует уже об остром дефиците. «Деньги! Деньги! нужно их до зареза», писал Пушкин 27 мая Нащокину. В таких тяжелых условиях создавался «Современник» и заканчивалась «Капитанская дочка».

Безотрадность всей окружающей обстановки подчас угнетает поэта. «Жизнь таит в себе горечь, от которой она становится отвратительной, — писал Пушкин в конце 1835 года Осиповой, — а общество это мерзкая куча грязи». И все же поэт не теряет своей основной жизнеустойчивости и готовности бороться. Но его душевное состояние делается все более печальным, все чаще возникает воспоминание об ушедшем друге Дельвиге — ощущение, выраженное еще в стихах 1831 года («И мнится, очередь за мной, — Зовет меня мой Дельвиг милый…»).

В конце марта Пушкин посещает мастерскую скульптора Орловского, бывшего крепостного, обратившего на себя внимание Оленина и ставшего учеником Торвальдсена. Поэт осматривает его собрание статуй и любуется мощными фигурами современных полководцев, вызывающих его сжатую и выразительную характеристику:

Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов…

Но в этом собрании изваянных богов и героев его охватывает тоска по исчезнувшему другу:

…меж тем в толпе молчаливых кумировГрустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет;В темной могиле почил художников друг и советникКак бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой!

Печальный колорит этой зимы сгущался и от тяжелой болезни матери поэта. Надежда Осиповна умирала. «Раух и Спасский (известные петербургские врачи) не имеют никакой надежды», сообщает Пушкин в письме к Осиповой в октябре 1835 года. Долголетняя болезнь печени, упорный кашель, боли в груди и боку прочно привязывают ее к постели. Письма из Тифлиса любимого сына Льва, проигрывавшего по тридцать тысяч и не перестававшего сообщать родителям о своей тяжелой нужде, вызывали у умирающей сильнейшие припадки. Всю зиму она медленно агонизировала в маленьком деревянном доме на углу Шестилавочной и Графского переулка, где поселились теперь старики Пушкины. Поэт постоянно бывал у них. Надежда Осиповна словно возмещала теперь своему первенцу недостаток нежности к нему в его детские годы. Когда 29 марта мать скончалась, Пушкин был, видимо, сильно огорчен этой потерей. Он уехал вслед за телом в Михайловское — родовую ганнибаловскую вотчину, где решено было похоронить умершую рядом с могилами ее родителей, Осипа Абрамовича и Марьи Алексеевны, — у самых стен Святогорского монастыря.

Место это нравилось Пушкину. Вокруг холмы Тригорского, михайловские рощи, стены древних сооружений эпохи Грозного, плиты с именами Ганнибалов. Пушкин говорил вскоре Нащокину, что подыскал ему в деревне «могилку сухую, песчаную», где сам ляжет рядом с ним. Впечатление это отразится вскоре в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу…» Общему виду убогого загородного погоста с мавзолеями купцов и чиновников здесь противопоставляется деревенское «кладбище родовое, где дремлют мертвые в торжественном покое…»

От встреч с друзьями весной 1836 года в Михайловском, Пскове и Москве у поэта создается горестное впечатление, что молодость ушла безвозвратно, что вчерашние беспечные юноши превратились в людей зрелых, уже отягощенных пережитыми годами. 14 апреля он писал Языкову: «Поклон вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне — дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…»