Наследник фараона - Мика Валтари

Он взглянул мне в глаза и сказал:

— Синухе, я предупреждал тебя много раз, но ты не слышал моих предостережений. Ты продолжаешь рассказывать людям, что ратный труд — самый презренный и унизительный из всех. Ты говоришь, что детям лучше было бы умереть во чреве матери, чем родиться воинами. Ты утверждаешь, что лучше одной женщине иметь двух или трех детей и быть счастливой с ними, чем несчастливой и бедной с девятью или десятью. Ты сказал, что бог лжефараона — величайший из всех богов. Ты сказал, что ни один человек не имеет права продавать и покупать другого как раба, и что тем, кто пашет и сеет, должна принадлежать земля, которую они возделывают, хотя бы она была землей фараона или бога. Ты заявил, что мои порядки не намного отличаются от порядков хеттов. Ты говорил многое еще более возмутительное. Любой другой давным-давно послал тебя в каменоломни. Но я был терпелив к тебе, Синухе, потому что некогда ты был моим другом. Пока жрец Эйе был жив, ты был нужен мне как единственный свидетель против него. Теперь ты не нужен мне больше, ты даже можешь навредить мне, ибо знаешь слишком много. Будь ты мудрее, ты попридержал бы язык, жил бы тихо и был бы доволен своей судьбой, поскольку у тебя действительно ни в чем нет нужды. Вместо этого ты пачкаешь меня своей клеветой, а этого я больше не буду терпеть.

Гнев его усиливался по мере того, как он говорил; он ударил себя хлыстом по тонким ногам, нахмурился и продолжал:

— Ты был песчаной блохой у меня под ногами, слепнем у меня на плече. В моем саду я не потерплю никаких бесплодных деревьев, на которых вырастают лишь ядовитые шипы! Я должен изгнать тебя из Египта, Синухе, и никогда более ты не увидишь земли Кем. Позволь я тебе остаться, настал бы день, когда я вынужден был бы предать тебя смерти, а этого я делать не желаю, ибо когда-то ты был мне другом. Твои безумные речи могут оказаться искрой, которая воспламенит сухой тростник. Если уж такая попадет в сухой тростник, он сгорает дотла. Я не позволю снова опустошить землю Кем, не позволю этого сделать ни богам, ни людям. Я изгоню тебя, Синухе, так как не может быть, что ты был истинным египтянином, ты, недоносок-полукровка. Твоя голова забита нелепыми выдумками!

Возможно, он был прав, и мои душевные муки происходили оттого, что в моих жилах смешалась священная кровь фараонов с угасающей, вялой кровью Митанни. Хотя я лишь улыбнулся в ответ на его слова, все же они ошеломили меня, ибо Фивы были моим городом. Я родился и вырос здесь и не желал жить нигде более.

Мой смех взбесил Хоремхеба. Он ожидал, что я повергнусь перед ним ниц и стану молить его о прощении. Щелкнув плетью фараона, он вскричал:

— Быть по сему! Я изгоняю тебя из Египта навеки. Когда ты умрешь, твое тело не привезут домой для погребения, хотя я могу дозволить, чтобы его сохранили согласно обычаю. Тебя похоронят на берегу Восточного моря, откуда корабли отплывают в землю Пунт, ибо это место станет местом твоего изгнания. Я не могу послать тебя в Сирию, ибо не угасли еще сирийские уголья и их незачем раздувать. Раз ты утверждаешь, что цвет кожи не имеет значения и что негры и египтяне — одинаково достойные народы, то я не могу выслать тебя и в землю Куш. Ты можешь вбить свои глупые выдумки в головы чернокожим. Но земля у моря пустынна. Пожалуйста, произноси свои речи перед черным ветром из пустыни, а с холмов ты можешь читать проповеди шакалам, воронам и змеям. Стражники определят границу твоих владений, и, если ты пересечешь эту границу, они пронзят тебя копьями. Кроме этого, тебя ни в чем не ограничат; ложе твое будет мягким, пища обильной и любая твоя разумная просьба будет выполнена. Действительно, одиночество само по себе — достаточное наказание, и, так как ты был некогда моим другом, у меня нет желания в чем-то еще притеснять тебя.

Я не боялся одиночества, так как всю свою жизнь был одинок и был рожден для этого. Но мое сердце сжималось от горечи при мысли о том, что никогда более я не увижу Фив, не почувствую у себя под ногами мягкой почвы Черной Земли и не выпью нильской воды.

Я сказал Хоремхебу:

— У меня мало друзей, ибо люди сторонятся меня из-за моей озлобленности и острого языка, но ты, конечно, позволишь мне попрощаться с ними. Я бы с радостью попрощался и с Фивами, прошелся бы еще раз по улице Рамс, чтобы вдохнуть дым жертвоприношений меж яркими колоннами великого храма и запах жареной рыбы в сумерках в бедных кварталах.

Хоремхеб, несомненно, исполнил бы мою просьбу, если бы я плакал и повергся перед ним ниц, поскольку он был очень тщеславен. Но, как ни был я слаб, я не хотел унижаться перед ним, ибо ученость не должна кланяться власти. Я прикрыл рот рукой и попытался скрыть свой страх за зевотой, так как всегда от сильного испуга меня одолевала дремота. Думаю, это качество отличает меня от других.

Тогда Хоремхеб ответил:

— Я не допущу никаких ненужных прощаний, ибо я воин и презираю слабость. Я облегчу тебе дорогу и отправлю тебя в путь немедленно, чтобы не давать пищи для народных волнений и выступлений. Ты известен в Фивах даже больше, чем думаешь. Ты покинешь город в закрытых носилках, но если кто-то захочет последовать за тобой в место твоего изгнания, я не воспрепятствую этому. Но он должен будет оставаться там до конца своих дней, даже если ты умрешь первым. Он тоже умрет там. Опасные мысли — это чума, которой легко заразиться, и я не желаю, чтобы другой человек занес эту чуму в Египет. Если же ты под своими друзьями подразумеваешь некоего раба с мельницы, у которого срослись пальцы, пьяницу-художника, который изображает божество присевшим у дороги, и пару негров, зачастивших в твой дом, тебе не нужно и искать их, чтобы попрощаться: они уже отправились в дальний путь и не вернутся никогда.

В эту минуту я ненавидел Хоремхеба, но себя ненавидел еще больше. Снова я посеял смерть, и друзья мои пострадали из-за меня. Я ничего не сказал, но склонился перед ним с простертыми руками и оставил его, и стража увела меня. Дважды он открывал рот, чтобы заговорить со мной, прежде чем я ушел, и сделал шаг вперед. Но затем остановился и произнес:

— Фараон сказал.

Стражники закрыли меня в носилках и унесли из Фив через три холма, а затем на восток, в пустыню, по вымощенной дороге, построенной по приказу Хоремхеба. Мы были в дороге двадцать дней, пока не пришли в гавань, где корабли грузили товары для земли Пунт. Там были местные жители, так что оттуда стражники несли меня еще три дня вдоль берега до покинутого селения, где когда-то обитали рыбаки. Здесь они отвели мне участок земли, где я мог ходить, и выстроили дом, в котором я прожил все эти годы. Я не нуждался ни в чем. Я жил жизнью богатого человека. У меня есть превосходные письменные принадлежности и бумага, ларцы из черного дерева, где я держу книги, которые я написал, и все, что требуется врачу. Но книга, которую я пишу сейчас, — последняя, и мне нечего больше сказать, ибо я стар и устал и зрение мое настолько слабо, что я едва могу различать знаки на папирусе.

Мне кажется, я не выжил бы, если бы не записал и таким образом не пережил бы заново всю свою жизнь. Я писал для того, чтобы уяснить для себя смысл своего существования, но теперь, когда я заканчиваю свою последнюю книгу, я еще меньше знаю о нем, чем когда я начал писать. Тем не менее писательский труд все эти годы доставлял мне великое удовольствие. Каждый день море было у меня перед глазами. Я видел его красным и видел черным, днем я видел его зеленым, а в темноте оно казалось белым. В дни иссушающего зноя оно представало передо мною ярко-синим. Этого вполне достаточно, ибо море кажется безбрежным и ужасным для человека, у которого оно вечно перед глазами.

Я смотрел и на красные холмы, окружавшие меня. Я изучал песчаных блох; скорпионы и змеи были моими собеседниками, и они не боялись меня, а слушали мои речи. Все же мне кажется, что они — неподходящая компания для человека, и они так же наскучили мне, как бесконечно катящиеся морские валы.

Мне следовало бы упомянуть о том, что в первый же год моего пребывания в этом селении, где были лишь побелевшие кости и полуразрушенные хижины, Мути приехала ко мне из Фив с одним из караванов фараона, когда корабли снова отплывали в Пунт. Она поздоровалась со мною и горько заплакала, увидев, как я был жалок: щеки мои ввалились, живот втянулся, а моя душа была ко всему безразлична.

Вскоре она оправилась и принялась журить меня, приговаривая:

— Разве не предупреждала я тебя тысячу раз, Синухе, чтобы ты не совал голову в капкан по-дурацки, как это всегда делают мужчины? Но мужчины глухи словно камни, ведь они всего лишь мальчишки, вечно разбивающие себе лбы о стенку. Тебе и впрямь хватит биться головой о стену, господин мой Синухе, пришло время тебе осесть где-то и жить, как подобает умному человеку.

Но я выбранил ее, сказав, что ей ни в коем случае не следовало покидать Фивы, ибо теперь у нее не было надежды на возвращение. Приехав сюда, она связала свою жизнь с жизнью изгнанника.