Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров - Октавиан Стампас

Затем в Иерусалиме появился некий флорентийский торговец из дома Ланфранко, который издавна вел торговые дела на Востоке. Он предложил эмиру хороший выкуп за воина Рубура, но сам Рубур, на удивление эмира вновь ответил отказом. На прямой же вопрос о причинах такого странного решения воин Рубур отвечал, что хотел бы, с позволения торговца, передать эти деньги на выкуп глухонемой служанки Гюйгуль, а деньги же на собственный выкуп, в том же размере, он, несмотря на свое высокое происхождение, готов заработать собственным трудом или же — что более подобает его достоинству — мечом, если только этот меч не придется направлять против своих единоверцев.

Для основания Ордена крови воин Рубур подходил как не кто иной.

За три месяца до рождения первенца Рубура хозяин дома направился по делам в Наблус, прихватив с собой и служанку, но вернулся обратно без нее, без товара и в порванных одеждах. Оказалось, что он подвергся нападению каких-то свирепых кочевников, которые вместе с другим имуществом похитили и служанку.

Воин Рубур сильно горевал, но делать было нечего, и спустя еще год он, не дождавшись никаких вестей о своей возлюбленной, согласился на выкуп, а, вернувшись в свое государство, покрыл себя белым плащом братства Соломонова Храма, понуждавшим его владельца к безбрачию.

Выкуп был пущен в выгодный оборот и спустя годы составил часть богатства, переданного нами его сыну, который, родившись уже в Египте, получил имя Умар и был усыновлен одним из султанских сановников, который также был нашим последователем.

Сила крови воина Рубура была так велика, что его сын, ничего не зная о своем истинном отце и к тому же без всякого принуждения с нашей стороны, едва ли не повторил в точности судьбу своего отца.

Судьбы всех остальных потомков воина Рубура тебе уже известны, мой упорный собиратель имен. Все эти судьбы имели между собой много сходства.

— Все, кроме моей собственной, — без малейшего сомнения заметил я.

— Воистину твоя догадливость превосходит по ценности твою утраченную память, султан прорицателей! — усмехнувшись, проговорил старый дервиш. — Надеюсь, ты так же легко догадался, почему Посланником суждено было стать тебе, а не твоему брату-флорентийцу.

— Египетское наследство? — предположил я.

— Верно, странствующий налегке, — кивнул дервиш. — Богатство висело на его ноге, как железная гиря невольника. Теперь осталось только рассказать о назначении и судьбе Рас Альхага, а уж об остальном ты успеешь догадаться сам, даже если я не успею ответить на твой последний вопрос.

Всякий Орден зиждится на собственных камнях. Всякому Ордену приходится возводить собственную цитадель. И кто, как не Прокаженный Магрибинец, мог избрать лучшее место для твердыни, откуда надлежало прийти в мир Посланнику Истины?

Этой крепости предстояло стать легендой в самый кратчайший срок. Эта крепость должна была сниться тем, кто готовился жить надеждой на приход Посланника. Надежда — самая далекая и призрачная цитадель сновидений: она стоит среди облаков, на краю далеких, неведомых земель, на краю чужой веры.

Именно по этой причине в день пробуждения Посланника, в ней не должно было остаться ни одной живой души.

Когда умерла Иоланда, а твой дед вместе с твоим отцом двинулись по велению «священной вести» на войну с утвердившимися на поднебесной тверди ассасинами, Орден крови покинул затерянную среди облаков крепость.

Для укрепления легенды в крепости потом осталась некая тень беспорочного братства Соломонова Храма: на протяжении четверти века в ее стенах обитали бангариты, безымянные воины в белых плащах с алыми крестами. Сами «освобожденные от тени», они были совершенным созданием ас-Сабаха: люди без родины и без имен, они легко перевоплощались в кого угодно, до последних глубин памяти, до последней буквы обычая или устава. Ас-Сабах получил за них от Прокаженного Магрибинца волшебную голову, отлитую из золота. Эти полулюди-полудухи населяли Рас Альхаг, творя разные подвиги и укрепляя легенду.

«Скажи, око мудрости, можно ли найти хоть одного властителя, которого вам так и не потребовалось опутывать обманом?» — хотел было я задать вопрос дервишу.

— Обманом именуется явление, когда заведомо несбыточную надежду объявляют единственно верной целью, — проговорил дервиш. — Разве надежда, которую мы отдали в мир, была такой уж несбыточной?

Я заметил, что подвигаюсь к старому шейху все ближе и ближе — то означало, что все тише и тише становился его голос. Продолжая рассказ, он терял силы.

— Как он вышел, мне известно, — сказал я чуть погодя, внезапно уяснив, что дервиш окончил свой рассказ, начатый некогда в туркменском шатре. — Я хочу узнать, как он вошел.

— Эта история гораздо короче, — прошептал дервиш. — Я принял тебя на руки и отдал ассасинам. До пятнадцати лет ты пребывал вдали от своей сестры: тебя воспитывал в горах Персии один из лучших учителей перевоплощения, помнивший самого ас-Сабаха. Затем в продолжении одного года тебя испытывали в нашем братстве джибавиев, где ты был подготовлен к обряду попирания, и еще два года ты провел в одном из замков тосканского государства, где был принят сразу во «внутренний круг» Ордена Соломонова Храма. Тебя посвятил в воины Соломонова братства тот самый рыцарь высших степеней, кости которого ты, в соответствии с его завещанием, перенес с одного места на другое. Наконец ты был отправлен в Рас Альхаг, и на одной из дорог, около бурной реки, я нашел тебя.

— Значит, я так и не достиг ворот Рас Альхага? — вопросил я старца.

— Но твоя душа достигла той цитадели, — отвечал дервиш. — Ты свершил первое деяние Посланника — соединил сон с явью, ты вырвал ядовитый зуб из пасти рока. Стихии были готовы соединиться под твоей властью — и тогда блаженство разлилось бы по миру. Блаженный сон объял бы страждущих и обремененных. Жадность, тщеславие и прочие пороки нашли бы свое полное воплощение в приятных сновидениях, а потому в том мире, в котором можно по-настоящему упасть и разбиться, эти пороки перестали бы таить опасность, потеряв свое явное значение.

— Не стало бы и человеческих грехов, — прозрел я замысел мудрецов или самого Хидра, их таинственного покровителя.

— Простая, чистая мысль, зиждитель Истины, — едва слышно подтвердил шейх джибавиев. — Даже убийство не стало бы злом, ибо во сне все оставались бы живыми, свободными от страдания и боли. Явь соединилась бы со сном — и тогда никто не остался бы голодным или вдруг оказался бы укушенным настоящей змеею в своем блаженном сне. Ты был избран, чтобы соединить несоединимое. Царство гармонии наступило бы на земле. Все успели бы напиться из того колодца в пустыне прежде, чем раздался бы удар подноса, упавшего на пол, и время двинулось вспять — к мигу пробуждения.

— Весьма горького пробуждения, — заметил я. — В прошлый раз падение подноса вызвало всемирный потоп. Спасся только один человек, который нашел в себе силы не предаться коварному сну и не утонуть блаженно спящим — то был Ной.

— В прошлый раз древние жрецы пытались достичь гармонии обратным действием — разъединением стихий, ибо каждая стихия сама по себе становится обителью покоя. В том была их ошибка. — Вот какую древнюю тайну раскрыл передо мной дервиш.

— В чем же ваша ошибка? — дерзко спросил я.

— Ошибки не было, — отвечал дервиш.

— Значит, царство сонной гармонии во главе с Прокаженным Магрибинцем наступило? — спросил я, желая ужаснуться, но почему-то вовсе не ужасаясь.

— Нет, — спокойно ответил дервиш. — Ты, Посланник Истины, не захотел гармонии стихий. Ты поступил по своему выбору, на который имел право. Ты просыпался всякий раз за мгновение или час до того, как искомое соединение стихий в твоей душе должно было произойти.

— Мне помогали проснуться мои братья, — заметил я, — а больше всех — моя сестра. Мы все любили друг друга, даже не зная о своем родстве. Любовь оказалась вернее памяти.

— Одна из великих истин, — бескровно улыбнулся дервиш. — Теперь я надеюсь, что ты не осудишь меня понапрасну.

И тогда я прозрел — и увидел великую тьму.

Признаюсь, я испытал сильное огорчение, но — только от той мысли, что зря подвергал опасностям мою дорогую Фьямметту, что зря таскал ее по морским волнам, пустыням и пыльным дорогам. «Зато я увидела с тобой весь мир и узнала твою храбрость, отчего люблю тебя вдвойне», — вот что скажет потом моя Фьямметта.

Я прозрел, что мне были оставлены только две памяти — память тела и память чистого рассудка; память же души, которую мы считаем обычно истинной памятью, была стерта навсегда, подобно тому, как пемзой стирают надпись на пергаменте. Какой был бы прок в том, если бы я узнал название страшного зелья, примененного для того, чтобы лишить меня воспоминаний и тем самым даровать свободу — свободу от всех тайных слов и знаков, которыми могли меня держать в повиновении ассасины, тамплиеры, иоанниты, духи горы Сладкого Терна и сам Прокаженный Магрибинец со своим «Священным преданием»? Только мой брат Тибальдо Сентилья имел право проявить надо мной свою власть один единственный раз — и только для того, чтобы основание нашей родовой звезды Соломона не перекосилось в мою сторону.