Сочинения в трех томах. Том 2 - Майн Рид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только два всадника на рекадо из всего отряда были одеты иначе, чем остальные.
Первый — молодой индеец — был, по-видимому, предводителем отряда. На нем был надет вокруг талии род пояса, а на плечах, небрежно развеваясь, был перекинут плащ, своей формой напоминавший пончо, хотя и непохожий на шерстяную накидку гаучо. Это было индейское манто, сшитое из выделанной оленьей кожи и великолепно украшенное перьями гуакамайа[13] и других птиц.
На голове у него было надето нечто вроде каски, сделанной из лошадиной кожи, белоснежного цвета с рядом перьев реа, поставленных вертикально. Украшения одежды, сбруя лошади — все ясно указывало на него как на вождя отряда. С ним были только молодые люди, но он также был еще юноша и, конечно, не старше своих товарищей. Единственный белый среди них, о котором раньше было сказано, что он похож на кастильца, представлял собой действительно замечательный тип.
Черты его лица выражали собой смесь жестокости и хитрости, что также отражалось и на лице молодого вождя, скакавшего рядом с ним. Его одежда представляла смесь одежды индейской и цивилизованной, и его самого можно было принять за гаучо, взятого в плен дикарями. Но, очевидно, не таково было его положение: он ехал на почетном месте, по правую руку начальника. Его вид и манеры выдавали его преступные деяния в цивилизованных странах и бегство в Чако под покровительство диких. Длинное копье, висевшее сзади, было окрашено на конце чем-то красным — это была запекшаяся сухая и потемневшая от солнечных лучей кровь. Это самое копье поразило в грудь Людвига Хальбергера. Если бы явилось сомнение на этот счет, оно бы быстро рассеялось при взгляде на третье лицо, двигавшееся немного позади и, очевидно, находившееся под стражей.
Это была молодая девушка, на вид лет пятнадцати, хотя ей было всего только четырнадцать. Но в ней уже была заметна женственность, что нередко бывает в Испанской Америке, где зрелость наступает раньше, чем в нашем холодном климате. Овальное нежное личико, миловидный ротик, слегка оттененный нежным пушком, глаза с длинными ресницами и тонкими дугообразными бровями, оливковый цвет лица и изящные формы, которыми так гордятся андалузские женщины, — вот какова была Франческа Хальбергер, дочь натуралиста. Выражение глубокой грусти, проглядывавшее во всей ее фигуре, не умаляло ее красоты. Надо заметить, что взгляд испанской женщины никогда не бывает так прекрасен, как в минуту опасности. Пленница видела отца, изменнически пораженного копьем убийцы, и его предсмертный крик: «Моя дочь… Мое бедное дитя!..» — еще раздавался в ее ушах. Прежде чем она успела дать себе отчет в опасности, как была уже схвачена, и всякая попытка к бегству была отрезана; ее окружила толпа вооруженных людей… Она по-прежнему сидела на своей лошадке, но один из индейских всадников завладел поводьями и не позволял ей править.
Кавалькада медленно подвигалась вперед. Ей незачем было торопиться: дикари не боялись погони. Исполнители этого преступления знали хорошо, что им не грозит месть за совершенное злодеяние.
По временам кто-нибудь из всадников поднимался на лошади и с минуту осматривал равнину; но это делалось не из боязни преследования, а просто из любопытства.
Однако нечто вроде беспокойства шевелилось в сердцах этих дикарей, по крайней мере в сердце их начальника, о чем можно было судить по нескольким словам, которыми он обменялся с белым, скакавшим рядом с ним. Индеец говорил неуверенным тоном, и в его взгляде можно было прочесть раскаяние в только что совершенном поступке. Ответы свирепого ренегата, бывшего не только руководителем, но и исполнителем злодеяния, казалось, были направлены на то, чтобы успокоить индейца. Фаталист, как вообще все дикари, молодой предводитель на все насмешки ренегата ответил только:
— Что сделано, то сделано.
И всю остальную дорогу больше уже не думал ни об угрызениях совести, ни о раскаянии.
Разговор между двумя другими дикарями, ехавшими позади отряда, скорее объяснит причину беспокойства их предводителя.
С чувством восхищения и жалости говорили они о красоте своей пленницы и о дружеских отношениях между их старым вождем и Хальбергером.
— Нам придется раскаяться в том, что мы сделали, — сказал один из них.
— В чем раскаяться? — спросил его товарищ. — Разве отец молодого вождя не умер?
— Если бы Нарагуана был жив, он никогда бы не допустил этого.
— Но он уже умер.
— Это правда, но сын его Агвара — такой же молодой человек, как и мы. Он еще не выбран вождем нашего племени. Старики, вероятно, будут недовольны, потому что некоторые из них, как и Нарагуана, были друзьями убитого. Почем знать, не будем ли и мы наказаны за это убийство?
— Не бойся, партия молодого предводителя самая сильная, да потом этот проводник, — сказал дикарь, подразумевая ренегата, — все возьмет на себя. Он объявил нам, что это дело касается его одного, так как между ним и натуралистом были свои счеты. Он говорил, что бледнолицый человек, собиравший растения, поступил с ним нехорошо. Может быть, это и правда? С таким защитником Агвара выйдет сух и невредим.
— Будем надеяться, — возразил другой. — А если это прекрасное создание станет нашей царицей, то, во всяком случае, не воины нашего племени будут жалеть об этом, но молодые девушки товасов останутся недовольны!
Разговор был прерван криком, донесшимся из авангарда.
Это был крик тревоги, и в ту же минуту каждый товас, привстав на седле, беспокойным взглядом окинул равнину.
Только девушка по-прежнему неподвижно сидела на своем седле. Казалось, ничто не могло уже испугать этого несчастного ребенка. Ее не страшили новые удары судьбы.
В это время кавалькада проезжала по пустынному пространству, так называемому traviesas, что значит «бесплодная почва», которую не редкость встретить в Чако. Такие земли в продолжение известного времени года
