Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он, однако, кротко отнесся к пытке молчанием. Он убедился в том, что поэтический род чересчур для него стеснителен и при этом весьма коварен и, разумеется, не принесет ему радостей; поэтому он решил остановить снова свое внимание на испытанной уже им — и вполне доброжелательной и вместительной — прозе. Но приступал он к ней с каким-то новым и особым чувством не то приятного страха, не то боязливого восторга, — ведь впервые после «тех лет» перо было по-настоящему в его руках. Он раскрыл свою тайную, вконец измятую тетрадь и разложил десятки всунутых в нее бумажных клочков, сплошь исписанных карандашом, и из этих заметок начал составлять описание прошедших каторжных лет; название этому описанию он уже давно держал в памяти — «Записки из Мертвого дома». Он составлял их урывками, не торопясь, приглядываясь ко всему прошлому и на первое место ставя все запомнившиеся у встреченных им людей и благороднейшие движения души, все замеченные им в каторжной духоте порывы сердца и томления уязвленных самолюбий.
Но не только каторжные воспоминания беспокоили ум Федора Михайловича. В его воображении стояли многие иные картины жизни, годные для целых повестей, даже для целых романов, величиною с Диккенсовы сочинения.
Федор Михайлович давно уже, не первый даже год, вынашивал один прелюбопытный образ, даже не один, а два, если еще не больше… Но самый главный (им изобретенный) был образ, или, вернее сказать, тип человека, совершенно потерявшего всякую меру своему себялюбию и лицемерию — до такой степени, что это себялюбие и лицемерие выступали уже с непререкаемым торжеством и властностью, подавлявшими самым наглым образом всех окружавших его людей… И теперь этот выношенный им герой уже не просто повелевал, а тянул жилы из всех домочадцев. Он не просто говорил, а как бы изрекал бесповоротные приговоры и наставления, причем каждый раз заранее и аккуратнейше, с особым вкусом, записывавшиеся им в специальную тетрадь. Выходил весьма примечательный и даже совершенно небывалый, никем не замеченный характер.
Вынашивая в себе образ этого героя, Федор Михайлович полагал ввести его в большое, суетливое и говорливое общество, на котором и должны были отразиться все последствия наглейшего поведения изображаемого им ханжи. Федор Михайлович придумал для него и оригинальнейшую фамилию — Опискин, при этом для большей еще оригинальности выбрано было и смешливое имя и отчество — Фома Фомич. И будущему сочинению он придавал в своих замыслах комический характер, однако же с приправой и драматической мысли, как и подобает быть всякому высокому комизму. Главного же своего героя он намерен был представить вполне сатирически, находя такое решение самым выгодным для яркости впечатления, тем более что он чувствовал в себе склонность и силу именно сатирического изображения разных порочных человеческих сторон. Одним словом, Федор Михайлович весь погрузился в размышления о своем комическом романе, которому он приписывал решительное значение. В каждую свободную минутку не спеша заносил он на бумагу то портреты новых своих героев, то какие-либо сцены, то отдельные маленькие замечания по поводу того или другого лица или события. А на события — самые неожиданные и быстро входившие — он становился все изобретательнее и изобретательнее. Комический роман писался необычайно медленно, но зато с большими тонкостями и расчетом в каждом слове. И вскоре определилось и заглавие его — «Село Степанчиково и его обитатели».
Чрезвычайно прельстило Федора Михайловича это самое заглавие: «Степанчиково»… Оно показалось ему оригинальным и каким-то манящим и беззаботным. Оно было не просто «Степановым», каким именовался его ротный командир, или «Ивановым», или прочими надоевшими всему свету названиями, а каким-то кружившимся и вертящимся «Степанчиковым», не «Иванчиковым», а именно, именно… «Степанчиковым». И именно в нем, по мнению Федора Михайловича, и можно было предположить суету всяких намеченных им расчетливых душонок, ласкающих друг друга своими когтями.
Но до чего все эти литературные тревоги и радости были обставлены десятками преград! То строевыми учениями, то караульной службой, то канцелярскими занятиями заполнялись дни Федора Михайловича, и не было ему возможности полностью отдаться первейшему своему делу. К тому же надо было урывать время и для общения с живыми и нужными людьми. Как никогда тут, в таком отдалении от всего близкого, в такой скованности, он нуждался в живом человеческом слове и участии. Его он нашел в семействе Степановых, особливо у добрейшей Анны Федоровны, а вслед за нею был приближен и к семье подполковника Белихова. К тому он также несколько раз захаживал, будучи приглашен самим батальонным командиром, испытанным холостяком, и его престарелой матерью. А в одно из воскресений его позвали на именинный пирог, и Федор Михайлович, счистив со своей серой шинели малейшие пылинки и отгладив свою куртку со стоячим красным воротником и красными суконными погонами, отправился к Белиховым.
Он застал там немалое пьющее и веселящееся общество.
Кроме нескольких старых офицеров в подполковничьих и капитанских чинах и их жен тут сидели несколько городских чиновников, учитель из местной уездной школы, старик аптекарь из казенной аптеки и несколько девиц и молодых людей.
Федор Михайлович совершенно смутился, войдя в заполненную людьми, довольно большую столовую, посреди которой стоял длинный стол, весь занятый яствами и посудой. Сделав несколько нетвердых шагов, он вдруг споткнулся о ковер, однако, оглядевшись, привел свои чувства в полный порядок. Он вообще никогда не чувствовал себя спокойным среди множества людей, а сейчас, загнанный в каторгу и все еще пребывавший в солдатском плену, никак не мог достичь равновесия и непринужденности в своем поведении.
Однако он и не отступил перед чиновным мондом. Он быстро почувствовал на себе стремительные взгляды всех присутствующих, мгновенно обернувшихся к нему, едва он показался на пороге. И это внушило ему мысль, что он тут не из последних, а в своем роде предмет особого интереса и любопытства. Все были уже наслышаны о «рядовом» линейного батальона, столь примечательном своей биографией и столичной репутацией.
Сам подполковник Белихов, а за ним и его старуха мать, а вместе с тем и Анна Федоровна подскочили к нему и, обрадованно улыбаясь, усадили за стол между двумя чиновниками — одним старым, с седыми пучками бровей и с широкой лохматой бородой, и другим, еще молодым, но чрезвычайно худым и бледным. И Федор Михайлович, постепенно разглядев всех сидевших и говоривших, втянулся в общий разговор и шум. Старый чиновник сразу, так и обратил внимание на усевшегося рядом соседа в
