Три сердца и три льва (сборник) - Пол Андерсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда я замолчал, он покачал головой и мяукнул.
– Итак, он не русский, но, кажется, понял наши намерения.
«Посмотрите, я знаю английский, вы понимаете этот язык, Свартальф тоже знает его. Почему же этот… ну, тот, который вселился, в отличие от вас, английского не понимает?»
«Уверяю вас, сэр, кошачий мозг в данном случае не годится. В нем нет структуры, хотя бы немного схожей с той, что управляет человеческой речью. Вселившейся душе и так приходится использовать чуть ли не каждую работоспособную клеточку мозга вашего Свартальфа. Но она без затруднений может использовать весь накопленный им опыт. Даже у этого маленького млекопитающего есть хорошая способность к запоминанию и огромный запас памяти. Нам нужно только воспользоваться языком, на котором говорила при жизни эта душа».
«Понятно, – подумал я. – Но вы недооцениваете Свартальфа. Он долгое время прожил в нашей семье. Его с рождения воспитывала и обучала ведьма. И поэтому он гораздо разумнее обычного кота. Кроме того, атмосфера колдовства, в которой он прожил всю свою жизнь, не могла пройти для него бесследно».
– Прекрасно. Говорите ли вы по-немецки? – теперь я обратился к коту. Свартальф с жаром кивнул.
– Ми-йа, – сказал он с выраженным акцентом.
– Добрый вечер, милостивый государь. Я – математик Николай Иванович Лобачевский, старший советник Российского Казанского университета. Рад приветствовать вас, милейший.
Последняя фраза была сказана по-французски – по всем правилам вежливости XIX столетия.
Лапа Свартальфа со скрежетом царапнула пол.
– Он хочет писать. – От изумления глаза Джинни широко распахнулись. – Свартальф, послушай… Не сердись. Не бойся. Не мешай ему делать то, что он хочет. Не сопротивляйся, помоги ему. Когда это все кончится, у тебя будет больше сливок и сардин, чем ты сможешь съесть. Обещаю. Ты же хороший котик.
Она пощекотала ему подбородок.
Непохоже было, что Свартальф полностью примирился с тем, что в его теле поселился Дух ученого. Но ласка помогла – он замурлыкал.
Пока Джинни и Грисволд были заняты приготовлениями, я сконцентрировался на обмене мыслями с Лобачевским. Остальные, потрясенные случившимся, столпились вокруг. Неизвестность дальнейшего мучила их. Я обрывками слышал, о чем они переговаривались.
– Черт возьми, никогда даже не слышал, чтобы святые являлись подобным образом! – удивлялся Чарльз.
– Адмирал, прошу вас!.. – возмутился Карлслунд.
– Что ж, это верно, – согласился Янис. – Демоны вселяются в одержимых. Но святые, в отличие от демонов, никогда не вселяются в чужое тело.
– Может быть, и вселялись, – возразил Грисволд. – Мы иногда с пренебрежением относимся к доказательствам существования взаимного переноса масс при пересечении континуумов.
– Они не дьяволы, – сказал Карлслунд, – они никогда не делали этого в прошлом!
– Мм-да, – вмешался Барни. – Давайте подумаем. Дух или мысль из одной Вселенной в другую может переходить без помех. Может быть, святые всегда так возвращаются к людям – не в телесном облике, а как Духи?
– А может, некоторые все-таки возвращались и во плоти? – предположил Карлслунд.
– Я бы предположил, – заговорил Нобу, – что святые могут использовать для создания своего тела любую материю. Ведь в воздухе (добавьте несколько фунтов теплосдерживающей пыли) имеются все необходимые атомы. Вспомните, что такое святой. Насколько мы знаем, это взятая на Небо душа. Так сказать, душа, находящаяся рядом с Богом. Занимая такое высокое духовное положение, она наверняка приобретает многие замечательные способности. Ведь она может черпать из источника всякой силы и творчества.
– Но тогда им вообще не о чем беспокоиться, – заметил Чарльз.
– Господа, – сделав шаг вперед, произнесло мое тело, – прошу вас простить меня, поскольку я еще не совсем освоился с тем, что мне приходится делить с господином Матучеком его тело, – вы окажете мне честь, вспомнив, что это совсем не то, что владеть телом собственным. Я еще не знаю в подробностях, что именно заставило вас просить о помощи. И поскольку я сейчас нахожусь в человеческом теле, у меня нет средств лучших, чем у вас, чтобы узнать, кто этот господин, вселившийся в кота. Тем не менее мне представляется, что я знаю цель его воплощения, но давайте, если у вас нет возражений, подождем и вынесем решение на основании более точной информации…
– Ух ты! – Барни выдохнул воздух. – Как ты себя чувствуешь, Стив?
– Неплохо, – ответил я, – и с каждой минутой – все лучше…
Это было весьма неточно сказано. Когда мы с Лобачевским достигли согласия, я ощутил, наряду со своими, его эмоции и мысли. Их мудрость и доброта превосходили всякое воображение. Разумеется, я ничего не мог узнать ни о его земной жизни, ни о том, что делается в сонме святых.
Мой смертный мозг и заполненная унынием душа не могли постичь этого. Самое большее, что я мог уловить, – нечто вроде едва различимой песни, в которой звучали непрекращающийся мир и вечная радость. Все же попробую объяснить, чем стало для меня присутствие Лобачевского. Представьте себе, что вы общаетесь со своим самым старым, самым лучшим другом, – и это будет примерно то же.
– Мы почти готовы, – обернулась к нам Джинни.
Вместе с Грисволдом она установила на столе доску Сунуя – простейший письменный прибор для тех, у кого вместо рук лапы. Джинни уселась на краю стола, болтая ногами. У нее были очень стройные ноги. На это обратил внимание даже Лобачевский, хотя это вылилось у него в основном в то, что он принялся составлять уравнения, описывающие их форму.
Свартальф занял место возле прибора. Я, готовый задавать вопросы, склонился над столом с другой стороны. Тишину нарушало лишь наше дыхание. Планшетка двинулась. К ней был пристроен кусок мела, заколдованный тем же заклинанием, которое приводит в движение помело.
Написанную фразу прочли все.
«Я – Янош Больян из Венгрии».
– Больян! – задохнулся Фалькенберг. – Господи, я совершенно забыл о нем! Неудивительно, что он… но как…
– Это для меня большая честь. Ваши работы вдохновляли меня, – с низким поклоном произнес Лобачевский.
Ни Больян, ни Лобачевский не желали уступить друг другу в любезности. Кот встал на задние лапы, поклонился, затем отдавал честь по-военному. Планшетка снова пришла в движение, выписав строку цветистых французских комплиментов.
– Кто это все-таки? – прошипел за моей спиной Чарльз.
– Я… я не помню его биографию, – так же шепотом ответил Фалькенберг, – но помню, что он был восходящей звездой на небосклоне неевклидовой геометрии…
– Я посмотрю в библиотеке, – предложил Грисволд. – Похоже, что этот обмен любезностями может продолжаться еще долго…
– Похоже, – шепнула мне на ухо Джинни. – Нельзя ли их чуть поторопить? Мы с тобой уже давно должны быть дома. Если зазвонит телефон – жди очередных неприятностей.
Я изложил все эти соображения Лобачевскому, который в свою очередь объяснил их Больяну. Тот написал, что, когда возникла необходимость, он стал военным и посему, как имперский офицер, научился действовать решительно. И что он и сейчас намерен действовать решительно – в особенности когда к его чести взывает такая очаровательная девушка. И что он без страха и упрека поддерживал и намерен поддерживать впредь свою честь на любом поле сражения. Он уверяет, что за свою жизнь ни разу ее не посрамил…
У меня нет желания насмехаться над великим человеком. Просто для того, чтобы мыслить, его душа располагала лишь кошачьим мозгом и воспринимала мир через органы чувств Свартальфа.
Поэтому его человеческие недостатки предстали перед нами в явно преувеличенном виде. И именно поэтому ему так трудно было выразить свой гигантский интеллект и свое рыцарство.
Грисволд обнаружил о нем кое-что в энциклопедиях и работах, посвященных истории математики, и мы познакомились с биографией Больяна, пока он обменивался любезностями с Лобачевским.
Янош Больян родился в Венгрии в 1802 году. Тогда Венгрия была лишь одной из провинций Австрийской империи. Его отец, видный математик, близко знакомый с Гауссом, обучил Яноша технике вычислений и математическому анализу, когда ему не было еще и тринадцати.
По совету отца Янош в пятнадцать лет поступил в Королевское инженерное училище в Вене. В двадцать лет он стал офицером инженерных войск.
Он хорошо играл на скрипке, прекрасно владел саблей – встретиться с ним на дуэли было опасно. В 1823 году он послал отцу наброски своей «Абсолютной теории пространства». Некоторые из них были использованы Гауссом в носящих философский характер работах.
Сам Больян об этом так никогда и не узнал. В «Абсолютной теории пространства» юный венгр сделал первую серьезную попытку построения неевклидовой геометрии. На самом деле все же он первым доказал, что аксиома о параллельных прямых не является логически необходимой.
