Орсиния (сборник) - Урсула Ле Гуин

— Мне нужно только одно: видеть Итале прежним.

— Мы никогда не увидим его прежним, баронесса.

— Но он же поправляется?… — растерялась Луиза.

— Надеюсь, что да… Хочу надеяться. Я повидал его и полагаю, что вскоре здоровье его пойдет на поправку. Хотя он ужасно изменился! Но когда-либо увидеть прежнего Итале… Нет, на это я даже не надеюсь.

Закончив есть, он аккуратно сложил вилку и нож крест-накрест на тарелке, как это принято в провинции. В эти минуты его провинциальная самоуверенность, его стариковское спокойствие были Луизе ненавистны. Для него ничего не значат ни она сама, ни ее переживания, ни то, ЧТО она потеряла! Она, Луиза Палюдескар, ему безразлична. Он, как и все старики, не заботится о будущем, не верит в него…

Но если он прав, если Итале действительно так сильно переменился и никогда не станет прежним, то какое же будущее ждет ее?… И она снова вспомнила того арестанта в жалких и отвратительных обносках, а потом — совсем другого человека, прекрасного, доброго, юного, который был когда-то ее возлюбленным. Проклятая болезнь сожгла его, точно он был бумажным, и он сгорел, как сгорает горстка бумажных денег, случайно брошенная в очаг сквозняком. И что же осталось? Этот старик, его дядя, прав. Старики всегда правы. От прежнего Итале не осталось ничего! Есть только тот человек наверху, которого она, Луиза, совсем не знает, на которого ей даже смотреть не хочется. Рядом с которым ей не хочется быть.

Глава 2

Поперек кровати лежала широкая полоса солнечного света, и его руки тоже находились в этой золотистой полосе, казавшейся ему почему-то холодной. За окном носились и щебетали ласточки — строили гнезда под застрехой. Наблюдать за ними долго он не мог: глаза от яркого солнца уставали и слезились.

В кресле, как обычно, сидел Эмануэль с открытой книгой на коленях; в настоящий момент он приводил в порядок ногти на руках и казался полностью поглощенным этим занятием.

— Как поживает Пернета?

Эмануэль остро глянул на него, потом снова принялся за свои ногти, отвечая обстоятельно и спокойно:

— У нее все хорошо. В прошлом году к нам приехал ее внучатный племянник из Солария, сын дочери ее брата Карела. Его тоже зовут Карел, Карел Кидре. Очень милый юноша. Пернета просто в восторге оттого, что у нее снова появился любимый «сынок», которого можно баловать. Он теперь работает у нас в конторе, и предполагалось, что в мое отсутствие он будет вести одно из неотложных и весьма сложных дел, связанное с наследством в Валь Модроне. Как адвокат могу тебя заверить, что нет ничего «приятнее», чем тяжба по поводу земельной собственности, ведущаяся на протяжении трех поколений! Но мне почему-то кажется, что в такую погоду наш дорогой Карел проводит время в основном в Вальторсе.

— А как граф Орлант?

— Хорошо. А Пьера — просто прелесть!

— Пьера?

— Надеюсь, ты не забыл Пьеру?

— Она ведь замужем. В Айзнаре.

— Откуда ты знаешь? Хотя да, верно, ты ведь узнал о ее помолвке раньше всех, когда вы виделись с ней в Айзнаре. Дело в том, что она разорвала помолвку. Свадьба была сперва намечена на Рождество, потом ее отложили до весны, и вдруг Пьера все перерешила. Это произошло вскоре после твоего ареста. Я, например, так и не понял, что же у них случилось. Однако Пьера до сих пор не замужем, и граф Орлант предоставил ей во всем полную свободу — собственно, так и было всегда. По правде говоря, имением управляет тоже Пьера. За эти два года я несколько раз помогал ей улаживать кое-какие дела и должен признать, что в хозяйстве она смыслит куда лучше отца, да и справляется с ним очень даже неплохо. Никак не могу понять: что себе вбили в голову эти девицы? Ведь и Лаура тоже мечтает хозяйничать самостоятельно — так ей Гвиде и позволил! — хотя, по-моему, у нее-то совсем нет к этому способностей. Ну скажи, зачем это им? Что плохого, например, в замужестве? В том, чтобы вести дом, воспитывать детей? Такие хорошенькие женщины — и понапрасну тратят время!

Эмануэль говорил обдуманно, неторопливо, спокойно, делая большие паузы. Итале рассеянно его слушал, следя за солнечным лучом, скользившим по пуховому стеганому одеялу из темно-красного, местами чуть выгоревшего атласа, тонкие нити которого иногда в солнечном свете отливали серебром. Нежное прикосновение старого атласа, солнечный свет, теплые краски весны — все это поглощало внимание Итале почти целиком, точно приходилось понемногу заново учиться всему на свете. Присутствие Эмануэля, его голос, его надежные руки служили для него, больного, источником жизненных сил. Он словно выбрался наконец на спасительный плот в бушующем море. Именно прикосновение Эмануэля впервые вернуло Итале в этот мир из бесконечных блужданий по царству болезни и смерти, остановило липкий поток лихорадочного бреда; руки Эмануэля удерживали его в этой жизни. Руки и голос. И Эмануэль делал эту трудную работу легко и спокойно, рассказывая Итале обо всем том, что для него означало «дом».

Примерно через неделю после приезда Эмануэля Луиза как-то зашла проведать Итале. Он лежал на груде подушек и смотрел на огонь в камине. Опухоль в лимфатических узлах — неизбежное следствие тифозной лихорадки — значительно уменьшилась, боль и бред отступили, и он наслаждался теплом и удобной постелью. Эмануэль и Луиза немного побеседовали, но Итале в их беседе участия не принимал, да и вообще почти не обращал на нее внимания. Наконец Луиза не выдержала и обратилась прямо к нему:

— Итале, ты помнишь, как мы ехали из Ракавы?

— Нет, — сказал он, немного подумав.

— Паводок тогда был такой, что нам пришлось ехать в объезд, через Фораной. И все паромщики наотрез отказывались везти нас на тот берег.

— Нет… Но когда… День, когда меня выпустили, я помню. Он был такой солнечный!

— Да, день был яркий и очень ветреный, а до этого была настоящая буря, и потом снова пошли дожди…

— Я помню только солнце.

— Неужели ты за эти два с лишним года ни разу не видел солнца? — спросил Эмануэль, потрясенный до глубины души. Итале не ответил.

Он никогда не рассказывал о тех двадцати восьми месяцах, которые провел в тюрьме Сен-Лазар, и Эмануэль старался его об этом не расспрашивать, говоря Луизе:

— Чем скорее он об этом забудет, тем лучше.

Итале понемногу набирался сил, но говорил по-прежнему мало. Он даже Эмануэлю почти не задавал вопросов, а Луизу и вовсе ни о чем не спрашивал. Она положила ему на столик свежий номер «Новесма верба», но так и не узнала, прочитал ли он его. Когда он смог наконец встать, то единственным его желанием было поскорее выйти на воздух. Сперва, правда, он мог только сидеть на солнышке, потом стал потихоньку гулять по одичавшему, заросшему саду. Обитатели усадьбы с изумлением смотрели на этого странного гостя, высокого, все еще невероятно худого, с едва отросшим ежиком волос.

Вечером накануне того дня, когда должен был приехать Энрике — а он честно обещал Луизе провести часть отпуска с нею и приехать в поместье прямо из Вены, как только это будет возможно, — она сказала Эмануэлю:

— Господин Сорде, мне нужен ваш совет.

— Только не по юридической части, — суховато усмехнулся Эмануэль. Она поняла и тоже улыбнулась. Отношения у них так и остались прохладными, однако друг друга они вполне уважали и ценили, получая от этих ни к чему не обязывавших отношений даже, пожалуй, некоторое удовольствие.

— Это очень важно.

— Это касается Итале или имения?

— Итале.

— Хорошо.

— Как вы думаете, он достаточно окреп, чтобы узнать дурные новости?

— Не знаю, баронесса. А в чем дело?

— Вы, наверное, знаете, что у него был друг, поэт Эстенскар? Они были очень близки. Так вот, Эстенскар умер. Совершил самоубийство через месяц или два после того, как Итале арестовали. Он, впрочем, об этом аресте так, видимо, и не узнал; он ведь тоже был под надзором, как теперь стало ясно, и письма до него не доходили. Власти готовились выдвинуть против него серьезнейшие обвинения. После смерти Эстенскара был арестован его брат, но его продержали месяца два в тюрьме и выпустили, так и не предъявив никаких обвинений. Итале гостил у них в Эстене как раз перед поездкой в Ракаву. Насколько мне известно, ему о гибели Эстенскара никто ничего не сообщил, и он, по-моему, даже ни о чем не догадывается. Вы никогда не упоминали о нем в разговоре с Итале? Или, может быть, он сам у вас что-нибудь спрашивал?

— Нет, — покачал головой Эмануэль и беспомощно стиснул руки. — Но, если хотите, я ему скажу, — предложил он. — Хотя, по-моему, это не будет для него такой уж неожиданностью.

— Нет, спасибо, но вам совершенно не нужно брать на себя столь тяжелую миссию. Не стоит вам омрачать свои последние дни с Итале, вы ведь скоро уезжаете. Я очень хорошо знала Эстенскара и, конечно же, сумею сама все рассказать Итале после вашего отъезда. Если, конечно, вы считаете, что он достаточно…