Пленники Раздора - Екатерина Казакова

Поэтому Нэд повторил:

— Охолонись. Дай людям хоть в мыльни сходить, чистое вздеть да по куску в рот закинуть. Я тебе вот что скажу. Старших выучей до осени оставь гонять подлетков. Молодых ребят из креффата отправим искать Осенённых. Бьерга, Ихтор, Лашта и Донатос — тоже поедут. В крепости со мной останутся старики, молодшие и старшие выучи. А там видно будет.

Клесх задумался и покачал головой:

— Иначе всё Нэд. И оборачиваться нам теперь вдвое быстрее придется. Или ты не понял? Так я объясню. У нас ведь тут Лют ещё. И он не впусте обратно притащился. Не только из‑за девок своих, у него, помимо Мары с Лесаной, другой интерес… Он нам помог и теперь будет торговаться за стаю… И он видел, как девка — Ходящая за ворота выбежала. Точнее не видел, а учуял. Хм… а ведь верно… у волколаков острый нюх. Ходящего от человека они всегда отличат…

Мысли Главы скакали, как блохи, и Нэд за ними уже не поспевал, да видимо и сам Клесх не поспевал тоже.

— Довольно! — твердо сказал посадник. — Утро вечера мудренее. Это у тебя шило в заду. А за окном ночь и люди хотят спать. Креффат, оборотни и выучи обождут до рассвета. Да и ты уймешься, покуда голова не лопнула.

Клесх вдруг в ответ на эту отповедь беззвучно засмеялся:

— Спать хотят, — он уткнулся лбом в ладонь и плечи подрагивали. — А я‑то подумал… Понял, понял. С Бьергой и парой слов перемолвиться не успели? Иди уж. Спи.

В последнее слово он нарочно подбавил издевки.

— Да, тьфу на тебя! — разозлился посадник и ушёл.

Но в коридоре остановился, и самому сделалось смешно. На нижнем ярусе Нэд столкнулся с Ильгаром, который со свертком в руках торопился в сторону поварни.

— А, вот и ты, — обрадовался старый крефф. — Завтра после утренней трапезы сразу поднимайся к Главе.

Ильгар растерянно кивнул, недоумевая, зачем он понадобился Клесху да ещё с самого ранья. Впрочем, нынче у него была другая забота.

…«Забота» протирала миски, когда ратоборец вошёл на поварню.

— Нелюба! — окликнул он её.

Та обернулась — лицо обиженное, глаза сердитые.

Вой улыбнулся:

— Я купил в Славути… — Он протянул ей сверток и добавил: — Хотел до отъезда отдать, но… вдруг бы не вернулся.

Девушка медленно протянула руку к подарку, словно боясь коснуться. Ильгар терпеливо ждал.

Это было покрывало, из тех, какие носят мужние женщины, пряча волосы. Красивое. Тонкой работы, с затейливой вышивкой по краю.

На поварне воцарилась тишина. Нелюба молча взяла паволоку и, не отводя взгляда от обережника, накинула её на голову. В тонком покрывале она стала внезапно словно бы старше и строже. Девушки и служки переглядывались, пряча улыбки, и лишь одна осталась равнодушна к случившемуся. Впрочем, никто не видел, чтобы Лела хоть раз улыбалась.

…Тамир плохо помнил дорогу к Цитадели. И приезд в крепость тоже отзывался в нём беспорядочными вспышками: его тормошат выучи, но быстро отступаются, потому что отвечает он коротко и скупо, Клесх говорит назавтра будет разговор. Пускай будет. Тамиру всё равно. Он совершенно безучастен и к себе, и к другим. Похоронили погибших. Донатос поглядел на своего бывшего выуча и к обряду не позвал. Словно понял, что парню даже это нынче не по силам.

Колдун сходил в мыльни, потом в трапезную. Он не знал чем ещё себя занять. Бродил с яруса на ярус, надеясь, что, быть может, в душе что‑то отзовется, всколыхнется и он перестанет быть просто пустой скорлупой, наполнится хоть чем‑то — горем, разочарованием, надеждой. Но старые стены оставались только старыми стенами, всходы всходами, а люди людьми.

Он поднялся на Северную башню и долго сидел на подоконнике узкого окна, пытаясь вспомнить, почему сюда пришёл и что у него с этой башней связано. Не вспомнил. Посмотрел на лес в сумерках, на лиловое небо, на воронов сидящих на зубцах стены. Стало скучно. Он спустился вниз, во двор.

Потом ходил в башню Целителей, вдыхал запах трав. Сушеница будила смутные не воспоминания даже, а тени воспоминаний. Но непонятно было — приятных или нет. Тамир снова ушел. Поднялся на самый верх Старой башни. Глядел на затянутое облаками тёмное небо. Стоял долго — долго. Наконец, понял, что уже давно превалило за полночь и ушёл спать.

Спал он без снов и пробудился с первыми красками рассвета — отдохнувший, свежий, и по — прежнему пустой, как скорлупа. Снова оделся, снова отправился ходить по спящей крепости. Поймал себя на слабой зависти к тем, кто ещё спал — им по крайней мере было не так тошно.

Посидев на лавке возле Башни целителей и поглядев как заливают Цитадель рассветные краски, Тамир отправился на поварню. Не потому, что проголодался, а просто потому, что везде уже был.

На поварне было пусто. Служки ещё не поднялись. И только за столом возле окна стройная незнакомая колдуну девушка яростно месила хлебы. Почему‑то это пробудило у него в душе слабое любопытство.

Обережник застыл в дверном проеме, привалившись плечом к косяку. Девушка яростно ворочала белый ком теста. Мука с широкой доски взлетала белой пылью и медленно оседала обратно. Косые лучи встающего солнца лились в раскрытое окно, делая каменные пол и стены поварни бледно — розовыми. Стряпуха крутила, вертела тесто, проминала ладонями, продавливала пальцами, и оно послушно расползалось или наоборот, собиралось обратно в ком.

Тамир завороженно наблюдал за тонкими руками, за белой и лёгкой мучной пылью. Потом он с удивлением понял, что стряпуха плачет. Иногда она застывала, погрузив обе руки в тесто, беспомощно всхлипывала, а потом сердито вытирала лицо локтем и продолжала свой яростный труд, больше похожий на сражение.

Девушка, видимо, всё‑таки почувствовала сторонний взгляд, потому что резко обернулась и испуганно уставилась на неслышно явившегося чужака. От неё не укрылось ни его серое одеяние, ни ладони, покрытые застарелыми шрамами, ни густая седина в тёмных волосах, ни уставшее лицо.

— Что глядишь? — спросила она звенящим от слёз голосом.

Он покачал головой.

Стряпуха отвернулась и снова набросилась на тесто. Тамир подумал, что, если бы она могла, то набросилась бы с такой же яростью на него, за то что пришёл и наблюдал, как она плачет по неведомой и, в общем‑то, совсем неинтересной ему причине.

— Чего встал? — сердито повернулась Лела к незнакомцу.

Она ненавидела себя за то, что кто‑то застал её в слезах, ненавидела Цитадель, ненавидела эту проклятую поварню, ненавидела своё одиночество, ненавидела мужчину, смотревшего на неё. Единственная радость была в её жизни — рано утром прийти сюда месить тесто, на нём вымещая и обиду, и боль, и унижение. Выплакаться, когда никто не видит, когда никто не спросит, не станет жалеть или осуждать, говоря, что поделом. Выплакаться и весь день потом хранить ледяное презрение.