Том 10. Братья Карамазовы IV. Неоконченное. Стихотворения - Федор Михайлович Достоевский

меня, например, и задуман роман (в успех которого я верую вполне); но писать его здесь я совершенно не решаюсь и отложил» (там же. С. 122). Через несколько дней, 2 (14) июля 1870 г., писатель сообщал ей же, что в этом году ему не кончить «Бесов» и он раскаивается, что взялся за этот роман. «Я бы не о том хотел писать», — замечает он тут же, имея в виду «Житие» (там же. С. 130). Не представляя себе пока сколько-нибудь определенно, когда он сможет приняться за «Житие», Достоевский в течение лета и осени 1870 г., вплоть до конца декабря, все-таки не оставлял мысли о работе над ним с будущего года (см. письма к В. В. Кашпиреву от первой половины августа ст. ст. и H. H. Страхову от 2 (14) декабря 1870). В последнем из указанных писем романист с горечью писал: «Повестей задуманных и хорошо записанных у меня есть до шести <…> Но если б я был свободен, т. е. если б не нуждался поминутно в деньгах, то ни одну бы не написал из всех шести, а сел бы прямо за мой будущий роман. Этот будущий роман уже более трех лет как мучит меня, но я за него не сажусь, ибо хочется писать его не на срок, а так, как пишут Толстые, Тургеневы и Гончаровы. Пусть хоть одна вещь у меня свободно и не на срок напишется. Этот роман я считаю последним словом в литературной карьере моей. Писать его буду во всяком случае несколько лет. Название его: Житие Великого грешника. Он дробится естественно на целый ряд повестей. И не знаю, смогу ли начать его в этом году, если даже к июлю кончу в «Р(усский) вестник»(там же. С. 151). А в письме к А. Н. Майкову от 15 (27) декабря 1870 г. Достоевский признавался: «Оторваться от «Русского вестника» до срока не могу. Да и, начав одно, нельзя перейти к другому» (там же. С. 154). На этом упоминания о «Житии» в письмах Достоевского обрываются; замысел этот воскресает в сознании романиста в новой, преображенной форме лишь в 1874 г. при обращении к работе над «Подростком» (наст. изд. Т. 8), вобравшим в себя ряд мотивов первой части «Жития».

«Житие Великого грешника» мыслилось автором как величественная художественная композиция, состоящая из ряда драматических фресок, как своеобразная грандиозная эпопея, по значению и объему равная «Войне и миру» (см.: XXIX, кн. 1, 112, 117).

Сопоставление в письмах Достоевского замысла «Жития великого грешника» с «Войной и миром» нельзя признать случайным. Писатель лучше, чем кто-нибудь из его современников, понял, что с выходом «Войны и мира» русская литература обрела новые масштабы, неизвестные ей в 1850-х годах. Правда, в письме к Страхову от 24 марта (5 апреля) 1870 г., споря с его оценкой «Войны и мира», Достоевский настаивал: «…явиться <…> с «Войной и миром» — значит явиться после <…> нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением нового слова» (там же. С. 114). И все же эпопея Л. Н. Толстого явно побуждала Достоевского к творческому соревнованию с ним.[67] «Житием» писатель и надеялся сказать свое новое слово (см.: XXVIII, кн. 2, 334), одержать художественную победу над Толстым и Тургеневым, которых, несмотря на постоянную полемику с ними, он тем не менее признавал авторами «первых вещей» в тогдашней русской литературе (см. письмо к С. А. Ивановой от 8 (20) марта 1869 г.).

Исторической эпопее Толстого Достоевский в «Житии Великого грешника» намеревался противопоставить эпопею внутренней борьбы и духовных исканий современного русского человека, а излюбленному толстовскому герою, молодому человеку из среды «русского родового дворянства» с «законченными формами чести и долга», — члена «случайного семейства», одного из представителей того «беспорядка» и «хаоса», в котором, по диагнозу Достоевского, пребывала жизнь огромного большинства уголков русской действительности после реформы (см. об этом заключительную главу романа «Подросток» — наст. изд. Т. 8; Дневник писателя. 1876. Январь. Гл. 1. § 2).

Достоевский отдавал себе отчет в трудности поставленной задачи. Отсюда особая забота о стилистическом выражении своего нового замысла, отразившаяся в планах «Жития»: «Чтоб в каждой строчке было слышно: я знаю, что я пишу, и не напрасно пишу». Романист видел свою цель в том, чтобы «втиснуть» мысли «художественно и сжато», т. е. пронизать все изложение одной «владычествующей идеей», сделав его кратким, порою даже сухим, но при необходимости, «не скупясь на изъяснения».

Достоевский не случайно дал новому произведению на заключительном этапе обдумывания замысла название «Жития». Писатель стремился подчеркнуть этим глубоко национальный характер избранного им жанра и его основной этической проблематики, органическую связь своего замысла с определившимися в русской литературе еще со времен средневековья поэтическими традициями и моральными исканиями.

Обращению Достоевского к жанру жития, излюбленному в русской литературе XI–XVII вв., по-видимому, способствовала начавшаяся в России в 1850-1860-х годах усиленная деятельность по изданию памятников и разработке истории древнерусской литературы. В это время появляются многочисленные труды Ф. И. Буслаева, А. Н. Пыпина, Н. С. Тихонравова и других ученых, посвященные культуре, литературе, искусству Древней Руси. В 1862 г. было издано «Житие протопопа Аввакума», поразившее современников и оказавшее глубокое влияние на умы. Но и более старинная агиографическая и учительная литература Древней Руси не могла не волновать писателя,[68] которому она была близка своим этическим пафосом, высокой требовательностью к человеку, живым ощущением красоты окружающего мира, активным отношением к добру и злу.[69] В «Житии Великого грешника» Достоевский воспользовался традиционной канвой «жития», в центре которого неизменно находилась столь остро занимавшая его проблема добра и зла, для того чтобы насытить его глубоко современным психологическим и философским содержанием

2

Возникновение нового замысла было подготовлено всем предшествующим творчеством Достоевского, тесно связано с «Записками из Мертвого дома», «Игроком», «Преступлением и наказанием», «Идиотом».

Герой «Жития» — человек горячий и страстный, он «не прощает ничего ложного и фальшивого» в людях. Обстоятельства же, в которых протекает его детство, очень скоро доказывают ему грязь и безобразие «больших», учат презрению к ним: пьянство и «падение» старичков, гостей, учителя; несправедливое обращение с ним развратного отца, его жестокость по отношению к крестьянам; любовные дела мачехи, о которых мальчик узнает случайно и в которые как-то оказывается «ввязан». В нем крепнет «инстинктивное сознание превосходства, власти и силы», своей необыкновенности, просыпается «чувство разрушения». Он находит наслаждение в том, чтобы преступать принятые нормы морали. Краткое указание на чувства, испытываемые