Князь Света (сборник) - Роджер Желязны

Это была неплохая идея, но, черт возьми, медовый месяц уже закончился.

Я подождал, пока она перестанет плакать и я снова почувствую на себе ее взгляд. Затем я еще немного подождал.

— Ну как? — спросил я наконец.

— Нормально, спасибо.

Я нашел ее вялую руку и поднес к губам.

— Родос, перстами дарящий, — тихо выдохнул я, и она сказала:

— Может, это хорошо, что ты уезжаешь, — не насовсем же…

И бриз, срывавший пар с кофейных чашек, снова явился, влажный, покрывающий нас гусиной кожей и вызывающий дрожь то ли в ее, то ли в моей руке — точно не знаю. Он встряхивал и листья, и они роняли росу на наши головы.

— А ты не преувеличиваешь специально для меня свой возраст? Хотя бы немножко?

Тон ее голоса предполагал, что самым разумным будет с нею согласиться. Поэтому я ответил со всей убедительностью:

— Да.

В ответ она улыбнулась, в какой-то мере снова уверовав в мою человеческую природу. Ха!

Так мы там и сидели, держась за руки и глядя на пробуждение дня. Вдруг она начала напевать. Это была грустная песня, рожденная много веков назад. Баллада. В ней рассказывалось о молодом борце по имени Фемокл, борце, который ни разу не терпел поражения. Так что, само собой, он решил, что он величайший борец на земле. В конце концов Фемокл бросил свой вызов с вершины горы, и, так как оттуда до жилища богов было недалеко, они быстро откликнулись: на следующий же день на спине огромной дикой собаки, покрытой железом, в город въехал мальчик-калека. Они боролись три дня и три ночи, Фемокл и мальчик, и на четвертый день мальчик переломил молодому борцу хребет и оставил его там, в поле. И где проливалась кровь его, там вырастал strigefleur, как называет его Эммет, цветок-вампир, который, не имея корня, стелется, крадется в ночи, ища утраченный дух павшего победителя в крови его жертв. Но дух Фемокла покинул землю, и цветам этим вечно красться и искать. Проще, чем у Эсхила, но и мы ведь проще, чем были когда-то, особенно обитатели Материка. Кроме того, на самом деле все происходило вовсе не так.

— Почему у тебя слезы? — вдруг спросила она меня.

— Я подумал об изображении на щите Ахиллеса и о том, как это ужасно — быть образованным существом. И это не слезы. Это на меня с листьев капает.

— Я сделаю еще кофе.

Пока она возилась, я вымыл чашки и сказал, чтобы она позаботилась об «Идоле» и чтобы поставила корабль в сухой док, если я пришлю за ней. Она пообещала.

Солнце еще выше забралось в небо, и вскоре со двора старого Алдониса, гробовщика, стал доноситься стук молотка. Проснулись цикламены, и в дуновениях бриза долетал с полей их аромат. В небе высоко над головой, словно темное предзнаменование, скользила по направлению к материку летуче-паучья мышь. Я дернулся, чтобы подхватить ствол тридцать шестого калибра да бабахнуть, да посмотреть, как она упадет. Но все известное мне огнестрельное оружие было на борту «Идола», так что я просто проследил, как она скрылась с глаз.

— Говорят, на самом деле их родина не Земля, — сказала Кассандра, глядя вслед, — и что их завезли с Титана для зоопарков и прочих подобных мест.

— Верно.

— …И что их упустили во время Трех Дней, они одичали и выросли и стали еще больше, чем были там, откуда родом.

— Однажды я видел одну с размахом крыльев в тридцать два фута.

— Брат моего деда как-то рассказывал мне историю, которую он слышал в Афинах, — вспомнила Кассандра, — о человеке, убившем такую же летуче-паучью мышь безо всякого оружия. Она напала на него в доке, где он стоял, в Пирее, и понесла, а он голыми руками сломал ей шею. Они упали в залив с высоты примерно в сто футов. И человек остался жив.

— Это было давно, — вспомнил я, — еще до того как Контора начала кампанию по истреблению этих тварей. Тогда их было много больше и они были посмелее. Теперь они держатся подальше от городов.

— Насколько я помню эту историю, человека звали Константин. Часом, не ты?

— Его звали Карагиозис.

— А ты не Карагиозис?

— Если тебе этого хочется. Только почему?

— Потому что позднее он помог основать в Афинах Возвращенство Редпола. К тому же у тебя очень сильные руки.

— Ты возвращенка?

— Да. А ты?

— Я работаю на Контору. У меня нет политических взглядов.

— Карагиозис бомбил курорты.

— Бомбил.

— Тебе не жаль, что он их бомбил?

— Нет.

— Я действительно мало про тебя знаю.

— Ты про меня знаешь достаточно. Но можешь и спросить. У меня нет тайн, правда… Воздушное такси уже близко.

— Я ничего не слышу.

— Услышишь.

Через мгновение оно появилось в небе, скользя вниз к Косу и направляясь на радиомаяк, который я установил в углу патио. Я встал и помог подняться Кассандре, а такси уже опустилось — скиммер Рэдсона: двадцатифутовая скорлупка, вся — прозрачность и зеркальность; плоскодонная, тупоносая.

— Хочешь что-нибудь взять с собой? — спросила она.

— Ты знаешь что, только не могу.

Скиммер сел и плавно открылся сбоку. Пилот в защитных очках повернул голову.

— У меня такое чувство, — сказала она, — что впереди у тебя какая-то опасность.

— Сомневаюсь.

Слава Богу, что ни давление, ни осмос не возродят утраченное Адамом ребро.

— До свидания, мой калликанзарос.

И я сел в скиммер и прыгнул в небо, шепча про себя молитву Афродите. Внизу Кассандра махала мне рукой. За спиной солнце натягивало свою световую сеть. Мы неслись на запад. От Коса до Порт-о-Пренса четыре часа лета, серая вода, бледные звезды и я, псих. Только и оставалось, что смотреть на цветные огни…

Холл был битком набит людьми, большая тропическая луна сияла так, будто вот-вот лопнет, а причина, почему я видел и то, и другое, заключалась в том, что мне в конце концов удалось завлечь Эллен Эммет на балкон при открытых магнитных дверях.

— Снова из мертвых, — приветствовала она меня, сдержанно улыбаясь. — Год почти прошел, мог бы и послать с Цейлона открытку, здоровья пожелать.

— Ты что, болела?

— Заболеешь тут.

Она была маленькой и, подобно всем, кто ненавидит день, белой под своим полугримом, как сметана. Она напоминала мне совершенную механическую куклу с неисправной начинкой — холодная грация и некая предрасположенность бить людей ногой в челюсть, когда они меньше всего этого ожидают. Копна оранжево-коричневых волос, завязанных в гордиев узел по последней моде, что выводило меня из себя, когда я пытался его развязать — мысленно, конечно; глаза того цвета, что пришелся бы по вкусу очередному богу, на которого пал бы ее выбор именно в этот день, — да, забыл, где-то глубоко-глубоко на дне они всегда голубые. Все, что бы она ни носила, было коричнево-зеленым и весьма просторным, достаточно пару раз выйти в таком наряде, правда, ее это каким-то чудом миновало; а может, она снова беременна, хотя вряд ли.