Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

Богиня остановилась, чтобы налить в кружку горячей часуймы; а ее брат продолжал:

— Когда я наконец посмотрел вперед, то увидел мать — неподвижную, поднятую на золотых подпорках. Она была прекрасна: с телом как заснеженная гора и лицом как луна, разгоняющая мглу. На влажной коже проступали голубые и зеленые вены, похожие на стебли водяных лилий; там, где они сходились узлом, раскрывались бутоны — глаза. Механические змеи — серебряные кобры и медные рогатые гадюки — скользили по ее бедрам, плечам и груди, выливая из зобов благоухающие притирания. От висков, переплетаясь с лазорево-синими волосами, шли провода. Множество проводов — они соединяли животный мозг, давно обветшавший и переполненный, с искусственными хранилищами памяти, спрятанными внутри колонн. Без них мои родители уже не могли мыслить и существовать.

— И я видела, что каждое движение, каждый вздох моего отца отмечены печатью страдания. Он был стар, и болен, и гнил изнутри, — пробормотала Селкет.

— Каждое движение, каждый вздох моей матери были отмечены печатью совершенства. Но это было тяжелое, давящее совершенство, сковывающее ее, как цепь, — вздохнул Ун-Нефер. Теперь, когда их объединило воспоминание, слова богов звучали как вторящие друг другу ви́ны[2]:

— Он заговорил. Его голос был словно шум, испускаемый тысячей мехов, или хрип пробитого легкого, или треск ломающихся деревьев. Он спросил у маленького человечка, который привел меня: «Что это за букашка?»

— Она заговорила. Ее голос был словно журчание могучей реки, или гудение полуденных пчел, или звон тысячи колоколов. Она спросила у маленького человечка, который привел меня: «Разве этого крохотного тельца хватит, чтобы вместить нас двоих?»

— Человек с золотыми серьгами испустил волну мускатной вони и начал торопливо оправдываться, то и дело тыкая в меня жирным пальцем с перстнем-скарабеем. Он говорил, что мой мозг изнутри устроен как у птиц, а потому в нем уместится куда больше памяти, чем в старых хранилищах. Слушая, как он лопочет, я поняла, что мне уготовано. Меня сотрут, как буквы на восковой доске, а поверх запишут рен моих родителей. Но мне не было страшно; я ничего не чувствовала, только смотрела на хрипящую птицу…

— …На женщину с синими волосами, пока они обсуждали с испуганным человечком, как убьют меня. Как будут прилежно притворяться детьми, чтобы неузнанными проникнуть в Новый Дом, как используют любую возможность, чтобы завоевать уважение и власть, как, наконец, добьются изменения законов, запрещающих вечную жизнь… А потом старик с птичьей головой, скосив налитый кровью глаз, спросил, есть ли у меня желание — первое и последнее. Маленький человечек засуетился, объясняя, что желаний у меня нет и быть не может, но я прервал его, сказав, что хочу увидеть поверхность.

— Это слово, «поверхность», было крепко впечатано в мою память. Старик рассмеялся и велел слуге в белой повязке вывести меня наружу. Мы шли долго, и над нашими головами гудели черные провода, а человечек потел и вздыхал без остановки… Наконец скрипнули тяжелые болты; раскрылись последние двери; и я увидела поля черной пшеницы. Ее колосья, состоящие из некратного количества зерен, были такими же перекрученными, уродливыми и болезненными, как мой отец, оставшийся внизу.

— Насколько хватало глаз, вокруг не было ничего, кроме темных шелестящих волн — и красного неба над ними. Говорят, когда-то оно было голубым — до того, как над планетой растянули сеть из крохотных зеркал, чтобы отражать жар непомерно раздувшегося солнца. И все же в Старом Доме знали, что однажды сеть не выдержит, и огонь поглотит нас. Пока я думал об этом, мимо пролетела не то бабочка, не то пчела и села на покачивающийся колос. Узор на ее крыльях был смазанным и неверным, будто кто-то смахнул невысохшие чернила рукавом, но я различил в нем перо — знак семьи Маат. Только я хотел поймать диковинную штуку, как та упорхнула прочь; я побежал за ней, а маленький человечек, потея, кинулся следом, но скоро отстал.

— Я осталась одна в черных зарослях травы и долго бродила без цели. Мимо скакали стрекочущие насекомые и неспешно плыли паруса механических жнецов. Через некоторое время мне стало казаться, будто солнце еще приблизилось к земле; становилось жарко — так жарко, что хотелось сорвать одежду и кожу следом. Но дело было не в солнце; ко мне подступал пожар! Сначала над колосьями показались полупрозрачные, легкие языки пламени; потом по сторонам заклубился густой дым. Пшеница, съеживаясь и обугливаясь, шумела жалобно, как живая.

— Пара перепелок с пронзительными криками поднялись из гнезда и исчезли в дыму; на земле остались пищать полосатые птенцы. Пальцы пожара сжимались слева и справа, спереди и сзади. Огонь был повсюду; его рев оглушал; дышать становилось все тяжелее; голова закружилась, и я упал на землю. Огромное красное солнце вспыхнуло надо мной, опрокидываясь на корчащийся от боли мир, а потом я потерял сознание.

— Меня вскоре нашли; оказалось, что я почти не пострадала в пожаре — несколько ожогов, не больше. Зато чертогам Маат пришлось несладко. Большинство слуг успело покинуть их прежде, чем огонь распространился по колоннам и проводам, но только не мой отец — старик, прикованный к стене.

— Без него мать не решилась на перенос сознания. Поскольку я был больше не нужен, меня сослали в Новый Дом и забыли там. Что ж, по крайней мере, я не оказался рабом спятивших старых богов. Надеюсь избежать этого и на сей раз, — сказав так, Ун-Нефер вытянулся на подстилке и отвернулся от костра, показывая, что разговор окончен. Но я все же тихо спросил Селкет:

— Ты сказала, от судьбы не уйдешь. Как же тебе удалось уйти от своей?

— Когда меня создавали, то вложили в голову множество странных вещей. Например, что топливо механических жнецов очень хорошо горит, — ответила она и улыбнулась.

[1] Имя «Ун-Нефер» состоит из иероглифов «wn» («заяц» + «волна»), «nfr» и детерминатива.

[2] Ви́на (санкср.) — старинный щипковый музыкальный инструмент.

Свиток XII. Казнь

Обратный путь занял четыре дня и пять ночей. На рассвете пятого дня я заметил, еще издалека, стаи воронов в светлеющем воздухе вокруг Мизинца — явный знак того, что богов уже заждались. И точно, не успели мы ступить за порог Когтя, как впереди вырос Утпала. Его лицо было перекошено от гнева; шрамы на щеке страшно багровели; лягушачий рот изрыгал проклятия, каких я отроду не слышал. Из потока отборной брани мне удалось уяснить вот что: отголоски битвы с Лу донеслись и до Бьяру. От крика змея потрескались стены кирпичных домов; многие чортены и идолы повалились в пыль; а уж сколько окон перебило — не счесть! Даже Бьяцо выплеснуло тяжелые воды из берегов, лизнув ступени княжеского дворца. На Стене, с северной стороны, сломались строительные леса — говорят, рабочие сыпались с них гроздьями, как муравьи с древесного листка. А главное, посреди ночи небо над горами вспыхнуло тысячей огней; этого жители столицы испугались еще больше, чем дрожи земли. На площадях уже явились предсказатели, толкующие это как знамение конца времен — пока тихо, вполголоса, опасаясь гнева шенов; но кто знает, что будет дальше?

— Стена устояла? — спросил Ун-Нефер, когда вороноголовый наконец замолчал, шумно отдуваясь.

— Да что с ней будет! — в сердцах крикнул Утпала, рассекая воздух могучим кулаком. — Или это все, что тебя заботит?

Он уперся лапами в бока и вытянул вперед мощную шею — один-в-один огромный разъяренный дронг. Злобно сощуренные глаза уставились на Железного господина из-под густых бровей — и, кажется, только сейчас Утпала заметил помятые доспехи, синяки, и ссадины, и засохшие пятна крови. Охнув от изумления, он отступил назад.

— Поговорим позже, — отрезала Селкет и, приобняв брата за плечи, повела его прочь. Я хотел юркнуть следом, но Утпала остановил. Присев на корточки, чтобы поравняться со мной взглядом, он спросил:

— Нуму, ну хоть ты расскажешь, что там произошло?

И я уже было открыл рот, чтобы ответить — сам не знаю, что, — как вдруг пол поплыл из-под лап.