Дорога в никуда. Книга первая - Виктор Дьяков

Но особенно часто Ивану приходилось ездить в Трехречье. Здесь жили в основном забайкальские казаки, перебравшиеся из приграничных станиц с российского берега Аргуни, на китайский. В этих местах они еще с незапамятных времен имели свои выпасы и заимки. В сентябре-октябре 1920 года, когда белые отступали из Забайкалья, к уже существующему казачьему населению в речных долинах правых притоков Аргуни – Ганн, Дербул, Хаул – добавилась еще масса казаков и членов их семей, как забайкальских, так и сибирских с оренбургскими. Они осели в стихийно возникших казачьих поселках, и большинство вернулись к мирному труду. Казаки в Трехречье жили по своим законам, соблюдая вековые традиции: в поселках – выборные атаманы, в самом большом поселке-станице – станичный атаман. Невероятно, но здесь, на чужбине казаки жили материально значительно лучше, чем на родине до революции. Китайские власти совершенно не вникали в их жизнь, никакого китайского населения в Трехречье не было и не возникало конфликтов, наподобие тех, что регулярно случались в свое время у казаков: оренбргских, уральских, семиреченских, сибирских с киргиз-кайсацами, или забайкальских с бурятами. И главное, никакой обязательной воинской повинности, столь материально и морально тяжелой, здесь казаки как иностранцы не несли. Все взаимоотношения с китайской администрацией ограничивались сбором налогов. Но налоги были настолько низки, что давали возможность бурного развития хозяйств эмигрировавших в Китай казаков. Они поднимали целину, сеяли пшеницу, заготавливали сено, выращивали овец, коров, лошадей. В самых крупных поселках открывались православные храмы, отмечались все церковные праздники, почти в каждом поселке имелась школа со старым дореволюционным устройством. Всего в Трехречье насчитывалось до восьмисот русских земледельческих хозяйств с населением свыше пяти тысяч человек. Именно Трехречье стало основным источником для поставки в Харбин некоторых видов сельскохозяйственного сырья, в том числе и для фирмы Чурина. Ну и, конечно, в Трехречье отделение сельхозмашин командировало Ивана – казаку легче договориться с казаками и продать им сельхозинвентарь.

В августе 1923 года в одном из казачьих поселков Трехречья Ивана вдруг окликнул некто худой и высокий, заросший длинными волосами и редкой всклокоченной бородой, в шароварах с красными выцвевшими «сибирскими» лампасами.

– Позвольте спросить вас господин хороший, а вы случайно в 9-м сибирском казачьем полку в германскую не служили?

– Как же, служил, – Иван, одетый по дорожному, в свою очередь пристально вглядывался в заросшее, изборожденные морщинами и оспинками, лицо казака, которое тоже показалось ему отдаленно знакомым.

– Сотник Решетников… Иван Игнатич… верно?

– Да был я тогда сотником. А вы уважаемый… вроде знакомы, а не припомню, – Иван напрягал память, но толща случившегося и пережитого за последние годы не позволяла вот так сразу вспомнить однополчанина, к тому же очень сильно изменившегося внешне.

– Вахмистр Савелий Пантелеич Дронов… неужто, не помните? – с некоторой обидой подсказал казак.

– Дронов!.. как же… прости брат, не признал. Да тебя немудрено и признать…

Со стороны казалось неестественным, что по-городскому одетый в кепку, пиджак, бриджи и сапоги, хорошо выбритый и подстриженный господин приказчик вдруг ни с того, ни с сего начал обниматься с местным казаком… А у казака всего то и казачьего, разве что шаровары, а так оборванец-оборванцем, нечесаные космы, рубаха в заплатах, на ногах драные чирики… Определив по внешнему виду бывшего вахмистра, что тот, видимо, материально не процветает, Иван, прежде чем согласится пойти к нему в хату, отметить встречу, зашел в местную лавку и купил хорошей чуринской водки «Жемчуг». Он не хотел отмечать встречу с однополчанином, с которым прошел германский фронт, подавление киргизского восстания, поход в Персию и назад, ташкентское разоружение… местным мутным самогоном.

Савелий Дронов в составе полка «Голубых улан» отступал от Новониколаевска до Ачинска. Потом в ходе арьергардных боев они прикрывали отход каппелевских войск. Терзаемый холодом, голодом, тифом полк несколько раз был окружен партизанами и регулярными красными частями. Остатки полка в январе двадцатого года по льду перешли Байкал, после чего вахмистр сильно простудился и заболел. Тем не менее, давление наседающих красных стало не столь сильным, потому раненых и больных белые уже не бросали. Госпиталь, в котором оказался Дронов, размещался в одной из забайкальских станиц, которая в конце двадцатого года почти полностью переселилась за границу, в Трехречье. Так вахмистр из Усть-Каменогорска оказался здесь, нашел вдову-казачку и вот уже третий год жил у нее в примаках.

Однополчане выпили, вспоминали совместную службу, общих знакомых, вспомнили как в Ташкенте казаки не выдали большевикам своих офицеров, где кто кого видел, кто жив, кто убит, про кого ни слуху, ни духу…

– А я, Савелий Пантелеич, наслышан, что ты принимал активное участие в подавлении большевистского восстания в усть-каменогорской тюрьме и там сумел отличиться. Это мне брат жены говорил, ты же там вместе с ним воевал?

Услышав упоминание о Володе Фокине, Дронов сразу помрачнел и, выдержав паузу, спросил:

– А ты Иван Игнатич в Харбине-то с супругой?… Смог ее вывезть?

– Да, еле добрались, через весь Китай, вспомнить страшно. Но сейчас, слава Богу, более или менее устроились. В Харбине будешь, заходи в гости, и жену привози… Постой, ты же я помню женатый был, жена-то что в Усть-Каменогорске осталась? – спросил Иван, понизив голос, чтобы не услышала хозяйка дома.

– Да… там в усть-каменогорской станице и двое сыновей старшему уже вот шестнадцать должно быть, а второму тринадцать. Ничего про их не знаю… как и что, живы, али нет. А вы-то с супругой как, о Володе-то знаете что-нибудь? – осторожно осведомился Дронов.

– Да нет… Никаких известий, только и знаем, что отца ее и брата моего красные в Усть-Каменогорске расстреляли. А про Володю ничего, разве что только когда кадетский корпус эвакуировали он со своим другом, как и большинство старшеклассников в Омске остался. Это мне в прошлом году, когда я во Владивостоке побывал, его бывший офицер-воспитатель сообщил, – Иван, приглядевшись к однополчанину, заподозрил, что тот явно, что-то знает. – А ты что Пантелеич, может слышал, что о нем?

Дронов тяжело вздохнул и, отставив уже опорожненную бутылку «Жемчуга», пошел в угол старой, переделанной из сарая, избы, достал откуда-то из-под лавки бутылку самогона, заткнутую свернутым куском газетной бумаги, разлил по рюмкам и пододвинул к гостю глиняную миску с квашеной капустой.

– Воевали мы вместе с шурином твоим… и не только в Усть-Каменогорске. Потом уже в конце 19-го года в Омске встретились и с другом ево Романом. Хотели в Семипалатинск пробиться, к Анненкову. Кстати, в твой полк собирались поступать. Да не дошли, в Барнауле к «Голубым уланам» пристали. Думали с ими все одно к Анненкову попадем, да не так вышло. На Новониколаевск отступать пришлось. Я хоть и старше их обоих на много, а так с ими сдружился, помогал, оберегал всячески… да вот не уберег. Тифом он заболел, слег… Давай Игнатич еще выпьем, не могу горло першит, так говорить об том тяжко, – Дронов смахнул навернувшуюся слезу и одним махом выпил самогон. – Как к Новониколаевску вышли, всех больных пришлось в госпиталь сдать. Повезли мы с Ромкой Володьку-то, уже без сознания был, бредил, не то мать звал, не то еще кого-то, Дашу какую-то… зазнобу наверное. Ну, определили его в госпиталь, который в теплушках располагался, думали раз на колесах, то скорее на Восток вывезут. А тогда ведь тифозных прямо на улице, на морозе складывали, сколь их там было, не счесть… Ну, а дальше красные в наступление поперли, и все эти эшелоны, что на запасных путях стояли, наши бросили…

– Так ты хочешь сказать, что он скорее всего в плен попал? – в голосе Ивана сквозила надежда. – Ну что ж если так, то понятно, почему так долго от него нет никаких вестей. В каком-нибудь лагере сидит.

Дронов вновь разлил мутное пойло по стаканам, опрокинул свой в рот и мрачно уставился взглядом в стол:

– Не стану я тебя обнадеживать, Игнатич… слышал я, что все те эшелоны с нашими ранеными и тифозными красные облили керосином и сожгли. Те, которые это видели, рассказывали, смотреть на то жуть было, сразу сотни вагонов в огне и вроде люди, которые в них еще живые были, страшно кричали… Как я тогда корил себя, что в госпиталь его сдал… Хоть потом и сам себе говорил, что никак нельзя его было с собой взять, а все одно корил и корю. И Ромку тоже не уберег. Уже где-то под Красноярском в засаду к партизанам наша полусотня попала, за фуражем мы ездили в тамошнюю деревню. Я-то ускакал, а у него коня ранило, сам видел, как падал, то ли убили, то ли в плен попал…