Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1 - Наталия Ильина

Шлецер, презрительно именуя в немецком издании «Нестора» Татищева «писарем» - Schreiber - и говоря о том, что «нельзя сказать, чтобы его труд был бесполезен... хотя он и совершенно был неучен», и полагая, что история России начинается лишь «от пришествия Рурика и основания русского царства», в его размышлениях о прошлом Восточной Европы до IX в., которые наш замечательный историк ценил более всего, увидел лишь «бестолковую смесь сарматов, скифов, амазонок, вандалов и т.д.» или, как еще выразился, «татищевские бредни». (Ему «было невыносимо, - в сердцах восклицал суровый критик, - что история России так молода и должна начинаться с Рюрика в IX столетии. Он хотел подняться выше!». Стоит напомнить, что будучи в России, Шлецер отзывался о Татищеве совершенно иначе, а в 1768 г. глядел на начало русской истории по сути его глазами: «Русские летописцы ведут свое повествование с основания монархии, но история России берет свое начало задолго до этого момента. Летописцам мало известно о народах, населявших территорию России до славян».)

Но в первую очередь он отказал в праве считаться историком Ломоносову, охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою», человеком, «даже по имени» не знавшим исторической критики и «вовсе» не имевшим понятия об «ученом историке», в целом нарисовав отталкивающий портрет Ломоносова, как человека и как ученого (в своем неприятии выдающегося деятеля нашей науки, своими открытиями еще при жизни обессмертившего свое имя, Шлецер дошел до слов, что он и в других науках «остался посредственностью» и что противился изданию ПВЛ и «Истории Российской» Татищева, т. к. хотел напечатать свой «Краткий Российский летописец»). Стремясь окончательно вывести Ломоносова за рамки исторической науки и благодаря тому расчистить в ней место для норманской теории, Шлецер навесил на него, как и на всех русских антинорманистов, ярлык национал-патриота, который с тех пор является самым главным «аргументом» в разговоре норманистов с оппонентами.

Диссертация Миллера, уверял он, «была истреблена по наущению Ломоносова, потому что в то время было озлобление против Швеции», что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских», при этом твердо убежденный в том, что никто из них не должен заниматься русской историей. Дополнительно при этом говоря, что именно Ломоносов «донес Двору» об оскорбляющей «чести государства» диссертации Миллера (это чудовищное обвинение, выставлявшее русского гения в совершенно неприглядном виде, опровергли в XIX в. С.М.Соловьев, П.С Билярский, П. П. Пекарский[152]) и что в ходе дискуссии тот был подавлен и запуган «неслыханными придирками и интригами».

Возражение Ломоносова против выхода Рюрика из Швеции, изложенное в «Древней Российской истории», что если бы этот факт был в действительности, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан», Шлецер снимал, как ему казалось, ответными вопросами: «Но был ли тогда у шведов и датчан хотя один писатель из IX и X стол.? Как долго не знали они, какое счастие составил себе в Нормандии земляк их, морской разбойник Рольф?».

Труд Эмина, заключал Шлецер, «не достоин никакой критики... Невежество и бесстыдство сочинителя превосходит всякое вероятие и делает стыд как своему времени, так и руской словесности», и что «академия обесславила себя», напечатав его труд (он ссылается на книги, «которых нет на свете», «Нестора заставляет говорить» нелепости и т. д.). Первые две части сочинения Щербатова, вышедшие на немецком языке в 1779 г, «по большей части употреблены в макулатуру», что князь и Эмин «часто ссылаются на Хилкова, как на такого летописателя, которые свои известия брал из источников», что «как мал для нашего ученого исторического века» Тредиаковский, «наполненный скифами и сарматами, Рошем и Мосохом, Гогом и Магогом и пр.» и доверяющий Синопсису.

Из числа русских историков автор выделяет только Болтина, который «осмеливается отвергать бредни, бывшие священными для всех его предшественников», «побуждает к сличению летописей» и заслуженно критикует невероятные ошибки Щербатова. Но и он не «мог иметь многотрудную историческую критику, познание в ученых языках и в новейшей иностранной словесности» по причине чего отстаивал «два главных заблуждения», вошедшие в книги других ученых: «ложную» Иоакимовскую летопись считал истинной и Варяжское море русских летописей «выдал» за Ладожское озеро (эти, по оценке Шлецера, «заблуждения» шли вразрез с его норманистскими воззрениями, а последнее мнение рушило «изобретенный» им аргумент, которым, как ни странно, и сегодня оперируют норманисты: варяги «пришли из заморья, так говорится во всех списках; следственно, из противолежащей Скандинавии»), Справедливо обратил внимание Шлецер на противоречие в утверждениях Болтина: отказывая Рюрику в скандинавском происхождении, он при этом «совершенно соглашается с Байером, что имена: Рурик и пр. неоспоримо суть скандинавские».

Вместе с тем Шлецер весьма низко оценил и достижения Байера и Миллера в области разработки варяжского вопроса. Так, именуя Байера «величайшим литератором и историком своего века», первым точно объяснившим, кто такие варяги, и отыскивавшим русскую историю в византийских памятниках, превознося его как «критика первого разряда» и «великого знатока языков», Шлецер вслед за Татищевым указал на незнание им русского языка (подчеркнув при этом, что за двенадцать лет пребывания в России «по-русски он никогда не хотел учиться»), по причине чего русскую историю трактовал не по русским источникам, а только по византийским и скандинавским. И как категорично подводил черту исследователь, Байер, всегда зависевший «от неискусных переводчиков» летописи, наделал «важные» и «бесчисленные ошибки», в связи с чем у него «нечему учиться российской истории» (одновременно с тем говоря, что русские ученые «все еще выдают варягов за славян, пруссов или финнов, что однакоже 60 лет тому назад Байер так опроверг, что никто, могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться»).

Отметив неподготовленность Миллера к занятию историей России (ибо ему «недоставало знания классических литератур и искусной критики», а пребывание в России стерло «все дочиста» из того, что он приобрел в гимназии и что он на тридцать лет «отстал от немецкой литературы»), во многих положениях его диссертации Шлецер, как и когда-то Ломоносов, увидел «глупости» и «глупые выдумки». Но после обсуждения диссертации, говорит затем Шлецер, «попалось ему одно место в дурном и по большей части непонятном географе Равенском, который роксоланов переселил на Вислу... почему и взял он новое мнение о варягах, сходное с ломоносовским», которого придерживался в дальнейшем.

Шлецер также констатировал, что Миллер при издании ПВЛ на немецком языке в 1732 г. в «Sammlung russischer Geschichte» допустил «небольшую ошибку», которую тридцать лет повторяли затем иностранцы, назвав ее автора не монахом Нестором, а игуменом Феодосием, и что через двадцать лет он объявил «дурным весь перевод», тем самым «лишив» его значения. Мысль работавшего в России немецкого экономиста А. К. Шторха, которую тот высказал в 1800 г. в «Историческом и статистическом изображении русского государства», что до Рюрика у восточных славян существовала торговля, вызвала неподдельное возмущение Шлецера, крайне резко относившегося ко всему тому, что вступало в противоречие с его собственными взглядами. «Каким образом, - беспощадно бичевал он Шторха, сделав при этом весьма показательную оговорку, - ученый человек, сведущий в немецкой словесности... мог попасть не токмо на ненаучную, но и уродливую мысль о древней России (которая, конечно, бы опровергла все, что до сих пор о ней думали)».

Назвал Шлецер и имена шведских историков Ю. Видекинда, О. Верелия, О. Рудбека, А. Моллера, А. Скарина, до Байера решавших варяжский вопрос в пользу норманнов (при этом подчеркивая, что Моллер и Скарин «рассказывают слишком странные вещи о древней Руси, которая известна им только по Герберштейну, Петрею и Страленбергу»), говорил о «бесчисленных ошибках» П. Петрея, а Ф.И. Страленберга охарактеризовал как «полуученого мечтателя», «хвастуна и невежду». К «смешным глупостям» писавших о России иностранцев Шлецер отнес, как сам же его назвал, «роман» Далина, в котором начальная история Руси «переделана навыворот» (выворочена «наизнанку»), что в нем история русских князей после Рюрика «приклеена к шведской истории» и что он всегда считает Россию «только за часть шведского государства» (да к тому же еще «сочинил беспрерывную хронологию в древней шведской истории, с 150 г. по P. X. до 829»).

В «Несторе» Шлецер уже не принял «Ирево произвождение слова Varing от англо-саксонского слова war, союз». Рассуждая о мнении Бринга (1769 г.) по поводу варягов, заострил внимание на его выводе, основанном на высказываниях Верелия, Рудбека, Моллера, Скарина, Биорнера, Далина, «что сии варяги были шведы, то етому давно уже верили в Швеции». Заступаясь за Миллера, которого «жестоко и вместе странно упрекает» Бринг, Шлецер, обрисовывая вклад последнего в изучение варяго-русского вопроса, вместе с тем дал просто убийственную оценку уровню разработки данного вопроса в шведской историографии 40-х - 60-х гг. XVIII в.: «Главное его положение, сделавшееся смешным от Далиновых бредней, справедливо, что основатели Рускаго царства суть шведы». А касаясь его главного «лингвистического» доказательства этого «главного положения», сказал, что Бринг шутит, «будто финны называли шведов руоци от еврейского слошруц, бегать, по причине частых их разъездов по Балтийскому и по другим морям» (а так шутить, естественно, можно бесконечно).