Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, ладно, сначала танцую я, — сказал Поль. — Приглашу-ка я, пожалуй, вон ту девчонку, в голубом. Видишь? К ней сейчас подходит ее подруга. Вон там.
Наконец я увидел девушку, о которой говорил Поль.
— А она умеет танцевать? — спросил я. — Что-то я ее не заметил в прошлый раз.
— Умеет. И любит. Во время танца никогда не пялит глаза на других парней.
Со своего места мне было видно, как он уверенной походкой шел к ней через весь зал, как она, заметив его приближение, отвернулась, прикидываясь, будто ничего не видит, а затем удивленно вскинула глаза, когда он обратился к ней, как она кивнула, выражая согласие, и поднялась с места заученным движением, почерпнутым, возможно, из какой-нибудь журнальной статьи на тему «как стать звездой экрана».
Все эти правила поведения соблюдались девушками с одной целью: скрыть свое истинное состояние. Играющая на губах улыбка должна была маскировать неуверенность, тревогу девичьей души, отравленной желаниями, — желаниями, которые разделяли все они, как одна, и которые зародились под влиянием популярных песенок, фильмов, любовных романов, журнальных статей и рекламы косметики.
Когда танец кончился и Поль, проводив девушку на место, отошел, она посмотрела ему вслед, и я понял, что он ей понравился и что она надеется еще потанцевать с ним.
— Ну? — спросил он. — Как я выглядел?
— Славно.
— А ты уже наметил себе девушку? Давай покажи.
— Вон она сидит слева, разговаривает с парнем, который стоит перед ней. Сейчас он подвинется, вот смотри. У нее светлые волосы и милое лицо…
— Милое! — воскликнул Поль. — Воображаю!
— А мне нравится.
— Ладно уж. Так которая она? Ага, вижу. Но чего ради ты выбрал именно ее? — спросил он уже другим тоном. — Ты готов танцевать с девушками, на которых мне и глядеть не хочется.
— Мне она нравится, — повторил я. — Только не говори ей пошлостей, вроде «как хорошо играет сегодня оркестр» или еще что-нибудь в этом роде. Постарайся узнать, что она читает. Любит ли она гулять в зарослях — вот что мне интересно.
— Она еще вообразит, что я хочу позвать ее погулять в заросли, пожаловался Поль. — О таких вещах не говорят во время танцев.
— Почему же не говорят? Ну иди! Ведь уже заиграли. Позови ее, пока не перехватил другой.
— Вот этого уж нечего опасаться, — проворчал Поль.
Он быстрым шагом направился к девушке и уже через минуту вел ее, искусно направляя к тому месту, где стоял я. Когда они были в нескольких шагах от меня, Поль скользнул взглядом по моему лицу, не подавая вида, что меня знает, но успел прочитать по моим губам слово: «книги».
— Мне почему-то кажется, что вы любите читать, — услышал я, когда он проводил ее мимо меня.
Ответа я не расслышал.
Когда Поль танцевал «мой» танец, он старался держаться поблизости от того места, где стоял я. Это нередко приводило в смущение девушек, привыкших, что партнеры танцуют с ними по всей площадке, а не топчутся на одном месте, и они подозревали, что для этого у Поля есть какие-то особые причины.
Иногда девушки задавали Полю иронический вопрос — почему его так влечет этот уголок. На подобные вопросы он неизменно отвечал:
— Здесь пол сделан из особого дерева — для сольных выступлений лучших танцоров. — Это объяснение придумал ему на всякий случай я.
По-видимому, девушек этот ответ удовлетворял. Но бывало и так, что какая-нибудь партнерша, приспособившись немного к своеобразной манере танца, который Поль исполнял в мою честь, дарила меня пристальным внимательным взглядом. «Мой» танец Поль всегда исполнял с каким-то особым удальством и веселостью, утрируя каждое движение, в расчете, как я подозревал, исключительно на мое чувство юмора. Он утверждал, что именно так танцевал бы я, если был бы в состоянии танцевать. Что же, может быть. Нарочитая серьезность всегда вызывала у меня смех.
Так вели мы себя на танцевальной площадке: один танец его, один мой — с партнершей по моему выбору.
Пройдет время, и он станет подводить ко мне «моих» партнерш и знакомить меня с ними — но тогда я еще не был к этому готов.
Глава 4
Благодаря дружбе с Полем я постепенно становился более уравновешенным, обретал веру в себя. Прежде, когда я разговаривал с девушкой, мысль, что я калека, заслоняла все остальное; теперь же интерес к этой девушке брал верх. Понемногу я понял, что искренняя заинтересованность в ком-то весьма заразительна, что я гам вызываю ответный интерес, и это помогло мне справиться в известной мере со своей застенчивостью.
В отличие от Поля, я с большим удовольствием слушал людей, рассказывающих о своей жизни. Я где-то прочел, что для того, чтобы понимать других, надо прежде всего понять себя. Я не был согласен с этим. Мне казалось, что прежде чем действительно познать себя, необходимо научиться понимать других.
Меня часто приводило в изумление двуличие людей, с которыми я встречался, их готовность сурово порицать в других недостатки и слабости, которые были присущи им самим. Это лицемерие проявлялось ярче всего, когда они касались интимной жизни. Собственные метания, скверные помыслы начисто забывались в этот момент, им находилось лживое объяснение, очищающее и облагораживающее их.
И все же иногда мне казалось, что люди вовсе не лицемерят, осуждая других. Как ни странно, они искренне верили в свою добродетель — не переставали верить, даже когда нарушали ее правила. В то же время из чувства собственного достоинства и желания отгородиться от правды они весьма сурово порицали чужие любовные похождения, даже если они мало чем отличались от их собственных.
Ложные представления об отношениях полов, внушаемые им с детства объединенными усилиями журналов, газет, церкви, родителей и школы, делали из людей рабов условностей. Чтобы избежать внутреннего разлада, они старались согласовать свое собственное отношение к этим вопросам с установленными обществом правилами и строго судили других, ограждая фарисейские законы, которым не подчинялись сами.
Они утверждали, что в них говорит врожденная порядочность, но на самом деле их поведение было обусловлено законами общества, в котором они жили, общества, которое в то же время находило выгодным поощрять низменные страсти с помощью кино, журналов, газет.
Сами они были одержимы ревностью, завистью, гнетущим страхом перед превратностями судьбы. Но они этого не понимали. Они не понимали самих
