Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 - Александр Янов

А что затем? Не последуетли, как в 1929-м, акция против кресть­янства? Последует. Ибо конфискации, конечно, сопровождались не­слыханным грабежом и разорением крестьян, сидевших на конфис­кованных землях, естественно, в первую очередь тех, у кого было что грабить. Опять, в который уже раз убеждаемся мы, что перед на­ми лишь средневековый эквиваленттого, что в 1930-е называлось раскулачиванием. Это было начало не только массового голода и за­пустения центральных уездов русской земли, но и крепостного пра­ва (поскольку, как скажет впоследствии академик Б .Д. Греков, «по­мещичье правительство не могло молчать перед лицом „великой разрухи", грозившей его социальной базе»).27

Но главная аналогия все-таки в механизме «чистки». Вот смот­рите, первый этап: устраняется фракция в Политбюро-Думе, пред­ставлявшая в ней определенную социальную группу и интеллекту­альное течение внутри элиты. Второй этап: устраняется сама эта группа. Третий этап: массовое раскулачивание «лутчих людей» рус­ского крестьянства. Самое интересное, однако, еще впереди.

После разделения страны на Опричнину и Земщину к власти в Земщине приходит слой нетитулованного боярства, ненавидев­ший князей и в этом смысле сочувствовавший царю (а иногда и пря­мо помогавший ему в борьбе с «правой оппозицией» Правительства компромисса). Каково бы ни было, однако, отношение этих людей к княжеской аристократии, сейчас, оказавшись у руля в Земщине, должны были они подумать — хватит! Свою революцию они сдела­ли—и продолжение террора становилось не только бессмыслен­ным, но и опасным. Не без их влияния, надо полагать, созывается весной 1566-го XVII съезд партии, «съезд победителей» (виноват, Земский собор — самый, между прочим, представительный до тех пор в России).

«Победители» деликатно намекают царю, что с опричниной, пожалуй, пора кончать. В головах других, более реалистичных, бро­дит план противопоставить Ивану Грозному Кирова (т.е., конечно же, князя Владимира Старицкого, двоюродного брата царя). До за­говора дело не доходит, но Ивану достаточно было и разговоров. Следующий удар наносится по этой группе. «Когда эти слои втяну-

27 Б.Д. Греков. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века, М. — Л., 1946, с.297.

лись в конфликт, — замечает Скрынников, — стал неизбежным пере­ход от ограниченных репрессий к массовому террору».28

Разумеется. У террора ведь своя логика. Один за другим гибнут руководители Земской думы, последние лидеры боярства. За ними приходит черед высшей бюрократии. Сначала распят, а потом раз­рублен на куски один из влиятельнейших противников Правительст­ва компромисса, московский министр иностранных дел, великий дьяк Висковатый, приложивший в свое время руку к падению Ада- шева. Государственного казначея Фуникова заживо сварили в ки­пятке. Затем приходит очередь лидеров православной иерархии. За­тем и самого князя Старицкого.

И каждый из этих людей, и каждая из этих групп вовлекали за со­бою в водовороттеррора все более и более широкие круги родствен­ников, сочувствующих, знакомых и даже незнакомых, с которыми оп­ричники просто сводили счеты, наконец, слуг и домочадцев. Когда сложил голову на плахе старший боярин Земской думы Челяднин-Фе- доров, слуг его рассекли на части саблями, а домочадцев согнали в сарай и взорвали. В Синодике появилась запись: «В Бежецком Вер­ху отделано... 65 человек да 12 человек, скончавшихся ручным усече­нием».29 Ничего себе «тончайший православный эзотерик», воспе­тый, как мы помним, «опричным братом» А. Елисеевым!

Всё. Дальше я пощажу читателей и себя, ибо пишу я в конце кон­цов не мартиролог жертв опричнины. Упомяну лишь, что точно так же, как в 1930-е^словно и не замечали ее вожди, как все ближе и ближе подбираются роковые круги террора к ним самим, и Алек­сей Басманов, этот средневековый Ежов, кажется уже опасным ли­бералом любимцу Грозного (и Сталина), откровенному разбойнику Малюте Скуратову, собственноручно задушившему митрополита Фи­липпа. И князь Афанасий Вяземский, организовавший расправы над Горбатым и Оболенским, сам уже на подозрении, когда аресто­ван в ходе разгрома Новгорода его ставленник, яростный сторонник опричнины архиепископ Пимен. «В обстановке массового террора,

28

Р.Г Скрынников. Иван Грозный, М., 1975, с. 117.

всеобщего страха и доносов аппарат насилия, созданный в опрични­не, — с ужасом повествует Скрынников, — приобрел совершенно не­померное влияние на политическую структуру руководства. В конце концов адская машина террора ускользнула из-под контроля её творцов. Последними жертвами опричнины оказались все те, кто стоял у её колыбели».30

Потрясающее свидетельство Скрынникова важно именно тем, что он сам принадлежит, как мы помним, к «аграрной школе» совет­ской историографии и постольку заинтересован не в преувеличении злодейств опричнины, а напротив, в их умалении. (Кстати, именно на него и ссылался В.В. Кожинов, утверждая, что правление Грозно­го принесло России намного меньше жертв, чем «восточнодеспоти- ческое» царствование Елизаветы в Англии). В этом смысле Скрынни­ков, скорее, свидетель защиты Грозного. И тем не менее, как мог убедиться читатель, сходство со сталинским террором, вытекающее из нарисованной им картины, устрашающе неотразимо.

Но ведь и на этом оно не заканчивается. Совпадало буквально всё. Вплоть до «вывода» целых народов Северного Кавказа в казах­ские степи. Вплоть до введения монополии внешней торговли. Вплоть до того, что опять бежали из страны ее Курбские и иные из них, как Федор Раскольников, например, опять писали из-за границы отчаян­ные письма царю (даже не подозревая, что все это с Россией уже бы­ло). Вплоть до очередного завоевания Ливонии (Прибалтики).

Короче, налицо были все атрибуты новой самодержавной рево­люции. Сходство било в глаза. И единственной загадкой остается, как могли не заметить его историки Ивановой опричнины. Я пони­маю,^какие-нибудь наивные и восторженные западные попутчики, увидевшие в сталинском возрождении Средневековья альтернативу современному капитализму. Что могли эти люди знать о прошлом России? Я понимаю, массы, сбитые с толку трескучей «патриотичес­кой» риторикой. Я понимаю, наконец, новых рабоче-крестьянских политиков, которым террор открыл путь наверх к вожделенной влас­ти и привилегиям. Но коллеги мои, историки, читавшие Синодик

30 Р.Г. Скрынников. Опричный террор, с. 223.

Грозного и знавшие всю подоплеку событий наизусть, с ними-то что произошло? Они-то куда лезли со своими дифирамбами? Почему не почувствовали во всем этом deja vu, как говорят французы?

Глава десятая

ЭЗДЭНИб Повторение трагедии

тов. И.В.Сталина

Можно было бы сказать в их оп-

равдание, что формальных различий между двумя опричнинами бы­ло предостаточно. Главное из них: Сталину в отличие от Грозного и в голову не пришло отделить партию или НКВД от, так сказать, Зем­щины (Верховного совета и Правительства) территориально, пере­вести их, если не в Александровскую слободу, то хотя бы в Ленин­град. Но разве это удивительно? Четыреста лет все-таки прошло, дру­гая страна была у него под ногами. Просто в XVI веке при минимуме административных средств не мог, надо полагать, Грозный максими­зировать политический контроль, не поставив политический центр страны «опричь» ординарной администрации.

Два с половиной столетия спустя, когда вводил в России свою опричнину Николай I, никакой надобности расчленять страну терри­ториально тоже ведь не было. Инструментом политического контро­ля над ординарной администрацией служил для него корпус жандар­мов. Еще меньше нужды разделять страну было у Ленина, поставив­шего над советами«опричную партию. И тем более у Сталина, когда он воздвиг двойную иерархию политического контроля, поставив опричную секретную полицию над партией. Сталинская Москва, можно сказать, объединила в себе Александровскую слободу царя Ивана и Третье отделение собственной е.в. канцелярии императора Николая.

Говорю я все это вовсе не затем, чтобы преуменьшить историче­скую значимость злодеяний Грозного. Ибо модель самодержавной государственности, обеспечивающую тотальную мобилизацию ре­сурсов для перманентной войны — внутри страны и за её предела­ми, — изобрел именно он. А ведь в этой мобилизации и состоял, соб­ственно, смысл опричнины — одинаково и в XVI веке, и в XIX, и в XX.

Только человеку поистине недюжинного ума дано было еще в позд­нее Средневековье понять, что нельзя вовлечь государство в перма­нентную завоевательную войну без принципиального разделения функций между политической и административной властями. Да не отнимет историк у Грозного этой заслуги перед евразийской Росси­ей. Если Монтескье изобрел разделение властей, Грозный изобрел разделение функций между властями. Так же, как разделение влас­тей означало политическую модернизацию, разделение функций ве­ло в исторический тупик.