Заговор против маршалов - Еремей Парнов

На следующем допросе ему пришлось подписать добавочный протокол, где обрисовывались задачи орга­низации: «...свержение Советской власти, установление военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов. Во главе руководящего центра стояли Тухачевский (его прочили в диктаторы), Якир, Путна, Примаков, Корк.

—      Но ведь ничего этого не было,— обреченно вздох­нул он, возвратив ручку.— Вы и сами это знаете.

Радзивиловский не стал возражать. Он с первой минуты понял, что Медведев давно оторвался от армии и вообще не был вхож к таким шишкам, как маршалы и командармы. Его взяли, что называется, наобум, без единой заковыки, просто как вычищенного из партии.

Но свое дело он сделал.

Ознакомившись с показаниями, Фриновский доло­жил Ежову.

—      Доставьте его ко мне,— приказал нарком.

Сначала он долго сверлил взглядом сидевшего перед

ним человека, измотанного побоями и недосыпами, потом обернулся к Фриновскому.

—      Тот самый Медведев?

—      Он, товарищ нарком.

—       Так-так... Это записано с ваших слов? — он вновь воззрился на бывшего комбрига.— Вы дали свои показания добровольно?

—      Все это целиком и полностью вымысел! — у него хватило запала на мгновенную вспышку. Он даже по­пробовал приподняться с табурета, но бессильно упал.— Я уже заявлял следователю.

Фриновский неторопливо приблизился к заключен­ному и что было силы нанес удар в переносицу.

Ежов вызвал конвоира.

—      Беда с этими вояками,— попытался оправдаться Радзивиловский.— Чуть опомнятся, и сразу в отказ.

—      Признания надо закреплять,— попенял с мяг­кой укоризной нарком.

Радзивиловский перевел дух: начальство не серди­лось — давало наглядный урок.

—                     Любым способом верните его к прежним пока­заниям,— Фриновский отер выпачканную руку смятой промокашкой.

—      Заявление об отказе не фиксировать,— преду­предил Ежов.— Учитесь работать чисто... Арестован­ного могут затребовать в Кремль,— он благоговейно понизил голос,— на очную ставку в присутствии членов Политбюро!

Протокол с показаниями Медведева он повез Ста­лину.

Вождь еще не решил, какую форму придать про­цессу. Об открытом суде не могло быть и речи: оборон­ные секреты. И вообще не тот контингент. Это хорошо, что в Европе засуетились. Значит, будет встречено с пониманием.

В ежовском списке он заменил Блюхера и Шапош­никова на Сергея Сергеевича Каменева, бывшего глав­кома, и командарма второго ранга Федько, но, хоро­шенько отоспавшись за день, вычеркнул и их обоих. Вспомнил, что Каменев успел благополучно отойти к праотцам и для процесса никак не годился, хотя мог быть использован в ходе следствия. Покойники в таком деле просто клад. Дрейцер с Мрачковским до сих пор работают. Федько тоже еще может пригодиться. Не все сразу. Семь-восемь, максимум десять человек. Для начала достаточно. Страх, от которого он так и не смог избавиться, возбуждал ярость, а это плохой совет­чик. Там, за кордоном, заранее греют руки, раздувая миф о какой-то великорусской оппозиции. Нельзя делать такого подарка. Отщепенцы, наймиты фашистских раз­ведок не могут представлять русский народ. Шляхтич Тухачевский, отсидевшийся в немецком плену, никак не представляет русский народ и его рабоче-крестьян­скую армию.

Сталин позвонил в штаб инспекции кавалерии. Все кадры там были из Первой Конной.

—       Мы получили сигнал, что на химическом поли­гоне могут быть мины. Пошлите туда саперов, пусть хорошенько проверят местность. Только не надо делать излишнего шума. Потом доложите лично мне.

Дежурный не решился сказать, что инспекция не имеет прямого отношения к химполигону, хоть там и испытываются противогазы для лошадей. Если Ста­лин позвонил именно сюда, а не коринженеру Фишману, в чьем подчинении находился полигон, значит, у него были на то веские основания.

В четыре часа утра на полигон в сопровождении четырех саперов, вооруженных минными щупами, на­грянуло воинское начальство.

—       Какие мины? — воззрился, протирая заспан­ные глаза, перепуганный комендант.— Отродясь их тут не было... Но я, конечно, понимаю — обстановка...

Время и впрямь было непростое: всяко могло слу­читься.

Мин не обнаружили, зато откопали четыре ящика новеньких, жирных от смазки винтовок и оцинкован­ный контейнер с ручными гранатами. Укрыто было до смешного небрежно — на глубине в полштыка, и земля совсем свежая, неутрамбованная.

Составили акт.

—        А это что? — кто-то обратил внимание на поло­винки разрезанной автогеном цистерны, в которых мок­ли сосновые кругляши. Над урезом воды белела поло­ска солевых выпаров.

—      Научный эксперимент,— уважительно объяснил комендант.— Сам товарищ Тухачевский наблюдает!.. Давненько к нам не заглядывал. И ассистента его чегой-то не видно...

—      Журнал посещений ведется?

—      А как же! Все честь по чести — вон в том домике. Из толстой амбарной книги, приспособленной под

журнал, выпала замызганная, протершаяся на сгибах контурная карта, испещренная чернильными и каран­дашными пометками.

—      Италия?.. Венеция, Кремона... Конечно, Италия! Как фамилия ассистента?

Составленный на полигоне акт Сталин дал прочи­тать Примакову, привезенному прямо из Лефортово в Кремль.

—      Вот в какое болото затянули вас троцкистские связи. Нет большой храбрости в том, чтобы выгоражи­вать заговорщиков, фашистских агентов. Это, напротив, очевидное проявление трусости. Не хочется думать, что герой революции Примаков — жалкий трус. Если все, что вы мне писали, правда, вам следует окончательно и бесповоротно разоружиться перед партией. Другой возможности заслужить снисхождение партии у вас не будет.

Примаков молчал. Для того, что он носил в себе все двести семьдесят шесть потонувших в одной нескон­чаемой ночи дней, что с болью рвалось наружу, не под­биралось слов. С ним работал начальник отделения Авсеевич. Путну, которого немного подлечили в боль­нице Бутырской тюрьмы и после вновь вернули в Ле­фортово, он довел до нервного истощения. С первых дней апреля его и Примакова почти ежедневно тас­кали на допрос, несколько раз водили к Ежову.

—      Я серьезно предупреждаю вас о последствиях дальнейшего запирательства,— он не далее как вчера пригрозил Виталию Марковичу,— в последний раз.

Примаков ожидал еще более мучительной пытки и, чувствуя, что не выдержит, обещал подумать. Однако вместо следовательского попал в сталинский кабинет.. Сталин подавал ему руку помощи. Значит, он читал его письма, выделял из переполнившей тюрьмы без­ликой массы, может, даже хотел спасти.

У него потекли слезы, началась истерика. Ничего вразумительного он так и не сказал.

—      Я ни в чем не виноват! — это было единственное, что он запомнил. И еще свой жалкий отчаянный крик.

—      Будете давать показания о своей контрреволюци­онной деятельности? — спросил на следующую ночь Авсеевич.

—      Буду. Я хочу написать заявление.

—      На чье имя?

—      Ежова.

Авсеевич вызвал Карелина и Бударева — они обыч­но сменяли его на конвейере — и велел не возвращать заключенного в камеру, пока тот не напишеткак следует.

—      Помогите ему.

«В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской контрреволюционной органи­зации. В этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин правильно сказал, что «Прима­ков — трус, запираться в таком деле — это трусость». Действительно, с моей стороны это была трусость и лож­ный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернув­шись из Японии в 1930 году, я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну — с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания».

Карелин, заместитель начальника отделения, охотно помог бывшему комкору, подсунув парадную заготов­ку на Якира. Осталось только переписать: