Слон меча и магии - Коллектив авторов

– Не твоё дело, – огрызнулся я. – У самой-то, поди, порядочное имя?

Она сложила руки, красные от шитья, на коленях и самодовольно выпрямилась. Янтарные глаза сделались карими под вуалью густых, странно-тёмных ресниц.

– Констансия, – гордо проскандировала южачка. – Так звали мою бабушку, а она кровь от крови пана Леха, который, смею заверить…

– Дурацкое имя, – отмахнулся я, жуя кусок зобра. – Больно длинное.

Южачка вскочила на ноги, забыв про куртку, что валялась теперь на полу.

– Не моя вина, – воскликнула она, задрав маленький подбородок, – что твой интеллект настолько примитивен, раз ты не в силах запомнить такое дли-и-инню-у-ущее имя!

– «Коста» подойдет лучше, – я прикинул наспех. – Не таборянское, но и не нудное.

– Тупое, дикарское имя.

– Вот и будешь Костой, – я прыснул, проглотив кусок. – Тебе подходит.

– Не буду.

– Тогда останешься южачкой.

– Ладно, буду Костой, – передразнила она меня, вновь закатив глаза, – но только при условии, что ты назовёшь мне своё имя. Настоящее.

Попялившись на кривые ломти зобрятины, вышедшие из-под ножа, я наконец сдался.

– Брегель.

Она взглянула меня смертельно серьёзно, задумчиво сжав губы. Чтобы потом взорваться пронзительным хихиканьем. Смеялась она так же, как и делала всё прочее, – по-южакски чудно́. Крепко зажмурившись и с вечным оскалом безупречных зубов.

– Нет, – отдышалась она, – «хорёк» действительно звучит в тысячу раз лучше!

– Шельма, – пробормотал я под нос.

– И ты ещё моё имя дурацким называл!

* * *

Середина лета. Зной пришел так же неожиданно, как и ночные грозы. Днём зобры изнывали от жары, ленились, плохо нагуливали жир. А в сумерках, измученные громом, ломали стойла на хлев-палубе. Молнии дырявили Глушоту, а она скрипела горящими соснами, курилась торфяниками, чем бередила дичь и лесных бесов.

Пастбища полыхали, и отец сделался гневливым.

Он повел Гуляй-град на север – вслед за волками. И волки были тому несказанно рады. Охочие до зобрятины, они сходили с ума. Покушались на всадников, получали отпор и покушались сызнова.

Послав меня и парочку таборян на волчий промысел, барон никак не ожидал, что мы вернёмся с пустыми крюками. Но страшно было другое. Мы недосчитались одного таборёнка, ещё безбородого, но охочего до жатвы.

«На южаков не взяли, – бравурничал он, – так я столько серых хвостов добуду, что в грядущий раз точно возьмёте».

Таборянская живучесть сыграла с ним плохую шутку. Когда паря нашёлся, волки жрали его заживо. Придушить не придушили, но горло продырявили. Оттого его крик был не громче сквозняка, гулявшего в хате. Израненный, с выпущенными кишками, он до сих пор возникает перед глазами, стоит лечь спать.

Кричит, но не кричит. Разевает рот рыбой, выброшенной на берег.

Мне тогда сильно досталось от отца. Печь пришлось белить сызнова.

– Почему он так тебя ранит?! – возмущалась Коста, обрабатывая мою рваную спину. – Ты же ни в чём не виноват! Такое случается, вам просто не повезло…

– Нет никакого везения, – я крепко сжал зубы, когда девушка коснулась спины тряпицей. – Таборянин рассчитывает только на себя и на табор. Тот малый, должно, рассчитывал на нас, а мы его подвели.

– Как будто побои что-то изменят, – Коста фыркнула, и её теплое дыхание щекотнуло мне по шее. – Да не вертись ты! А вообще, думаю, барон к тебе слишком строг.

– Тише! – шикнул я. – Не дай Пра, услышит кто.

– Хорошо, хорошо, – прохладная мазь приятно успокаивала раны. – Я о том, что за эти… месяцы, – она тяжело вздохнула, – я поняла, что ты самый недикарский дикарь. Можешь себе представить? Только бы состричь эту безвкусную косу…

– Не смей! – резко обернулся я. Коса, сплетённая в тугой жгут, хлестнула Косте по лицу – да так, что та откинулась на кровать.

– Я пошутила вообще-то, – она потёрла порозовевшую щёку. – Но ты тоже мог бы меня похвалить. Например, «милая Коста, у тебя лучше всех получается обходиться с моей спиной! Михаль тебе и в подмётки не годится!»

– Она-то здесь при чём?

– Да ни при чём, – Коста скрестила руки на груди. Шерстяная туника задралась, обнажив острые белые коленки. – Просто зачем ей приходить, когда я и сама могу? К тому же она… Жуткая, – у девчонки порозовела и другая щека, и она стыдливо отвела взгляд. – И нисколечко я не ревную, если ты так подумал.

– Рев-ну-ю, – по слогам повторил я новое слово. – А как это?

Коста – как умела только она – закатила глаза, обиженно поджав губы:

– Идиот неотёсанный.

* * *

Наступил священный день моего народа, праздник всех таборян – Лита. День, когда солнце достигает своего апогея и светит так долго и жарко, как может лишь единожды в году. Но таборяне не славят солнце, ведь солнце жжёт кожу и слепит глаза, испепеляет пастбища зобров и валит пастухов, одуревших от зноя.

Потому таборяне славят Литу – день, когда солнце начинает слабеть и рождается Тьма.

Когда самый долгий день года подходит к концу и ненавистное светило клонится за горизонт… Тогда таборяне со всей Глушоты собираются вместе. Девять Великих Таборов и куча таборков помладше сбредаются к нашей единственной святыне, как ползучие гады на запах падали.

Мы не паломники, не святые старцы, грызущие просфоры по скитам.

Тем, кто родился в таборе, нет нужды молиться, а исповедь для нас – просто смешное слово.

Но Лита – ночь дьявольская. Ночь волшбы и жертвоприношений.

Ночь, когда можно всё. Блуд, дурман, грызня до крови.

Колоссальные костры, сложенные из целых деревьев, жарили небо, поднимаясь к самой луне. Гуляй-грады застыли в торжественных позах, а в гранитном их хороводе сиял Палес. Титанический столб, мерцающий зелёным пламенем, был засыпан на треть черепами – волков, лосей, зобров, южаков. Вся убитая добыча подносилась ему – как последнему воплощению Пра-бога на земле.

Таборяне всей Глушоты отдавались Лите. А Лита благоволила им самой славной ночью в году – ночью без запретов.

Когда я однажды рассказал Косте, почему Михаль такая, девчонка стала самая не своя. Постоянно тревожилась почём зря, а бывало, просыпалась ночью в холодном поту. Она уверяла меня, что всё в порядке. Что виновата скверная погода… Но я-то понимал.

Она боялась повторить судьбу Михаль.

А отец никогда не обещал обратного.

– Брегель, – прошептала она. – Мне здесь некомфортно.

Мы сидели у малого костра, вокруг которого – как и всюду – галдели и пьянствовали таборяне. Таборяне Саула и прочих восьми баронов.

– Давай позже.

– Чего, хорёк? – мимо, пошатываясь, проплясал рыжекосый Илай в обнимку с молодой таборянкой. – Не даёт тебе твоя южачка отпраздновать? Коли в тягость, можем поменяться!

Таборянка игриво подмигнула мне, высунув в разрез платья крепкое бедро.

– Не меняюсь, – покачал