Верь мне - М. Брик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы не хотите объясниться? — спрашивала недовольно мама, идущая по нашим следам.
— А что объяснять? — ответила вопросом на вопрос я, спускаясь по ступенькам и придерживая чуть падающего Арнольда.
— Элиза! — снова рявкнула она.
После чего мы молча прошлись на кухню, и я, усадив брата на стул у барной стойки, взяла стакан, куда стала наливать воду, а мама, скрестив руки, с недовольным видом стала ждать оправданий нашему прогулу. Открыв аптечку, я достала пачку таблеток и одну из них вкинула в стакан — послышался звонкий звук «ш— ш— ш».
— Посмотри на него, — указала на втыкающего в стакан с открытым ртом Арнольда, — он же не здоров.
— Ты о чём? — у мамы забегали глаза.
— Что? — тихо спросил мой брат, как вдруг я подошла к нему сзади и стала держать за плечи.
— Он еле-еле держится, — сказала я, пустив слезу. — Пока ты ошиваешься днями на работе, не замечаешь, как твоему сыну тяжело, — Арнольд резко проснулся, подумав, что я расскажу матери его секрет.
— Арнольд, — она уставилась на моего брата, — ты не здоров?
— Конечно, не здоров, — отвечала я, — посмотри на его лицо, — схватилась за него двумя руками.
— Я не здоров, — неправдоподобно покашлял.
— Тогда почему я нашла вас на чердаке?
На этом моменте я выпала, потому что придумать оправдание чердаку, на котором мама нас нашла, я не могла. Было бы глупо сказать, что больной Арнольд сам сбежал наверх, а я нашла его, заплаканного, под белой простынёй. Но вдруг мой брат чихнул — эффект от пыли, летающей после часов шести сна на старом диване.
— Арнольд! — мама вскочила с места и, подбежав к нему, стала держать его лоб, проверяя температуру, способную подняться выше, чем тридцать семь градусов.
Когда мама оказалась слишком близко, наши глаза впервые за долгое время наконец соприкоснулись. Тогда я смогла разглядеть её морщины вблизи, ведь мы так долго не были рядом, пока она работает, а я её избегаю. В тот момент я тоже хотела, чтобы она на секунду подумала обо мне: о моей температуре, трогая меня за лоб, о моём учебнике по истории, помогая искать его по дому, о моём состоянии, спросив у меня, как дела. И я не ненавидела Арнольда за любовь, которую я хотела почувствовать на себе, а скорее, была рада за него, порой завидуя его диагнозу, который привлекал слишком много внимания. Тогда я задумалась о том, что, возможно, мой ужасный отец так же искал эту нежность в других женщинах, похожих на маму.
— Но почему ты ходила на чердак? — спросила я, приоткрыв рот и глядя в мамины растерянные глаза, как вдруг она приподняла Арнольда.
— Твоему брату не здоровится, — взяла его за руку, — не время для разговоров.
Пока мама укладывала «больного» Арнольда на диван в гостиной, я снова осталась одна на кухне и спрашивала у самой себя: «Где люди берут эти часы, на которых видят, сколько им ещё осталось жить? Откуда они знают, что у них нет времени?» Вылив воду с лекарством в раковину и усевшись за стол, где мы принимаем всей семьёй, состоящей из трёх человек, пищу, я стала играться с пальцами, заводя в каждый их них по кольцу — и обратно. Не замечая времени, в своих мыслях я проводила кучу параллелей с хорошим исходом событий: «а что, если Арнольд бы не родился?», «а что, если бы отец не изменял маме?», как вдруг застала толстую стрелку настенных часов на семёрке — час, когда мама начинает готовить ужин.
— Заснул, — вздыхала она, зайдя на кухню, но я оставила её без ответа.
— Ты уезжаешь к отцу? — не в тему спросила я.
— Да, — включила кран, чтобы вымыть руки, — в субботу, — выключила. — Не хочешь со мной? — в ответ я повертела голову вправо-влево.
Но я ненавидела поездки к отцу с тех пор, как в тринадцать лет, сидя в больнице, узнала о том, что он делал больно не только матери, но и молодой девушке, не знающей о существовании нашей ещё тогда счастливой семьи.
— Почему музыка? — спросила невзначай я, встав с места.
С приходом осени темнота заполоняла небо намного раньше, отчего нам приходилось прожигать света больше, а коммунальная плата росла.
— Какая музыка? — мама открыла холодильник, забрав оттуда мясо для готовки.
— Ты возвращаешься на чердак и слушаешь её.
— Что за бред? — посмеялась она, как вдруг вовсе замолкла.
— Ты стесняешься правды?
— Элиза, — стала нарезать тонкими слайсами мясо, — это мой мир, и я не хочу, чтобы ты нём копалась, будучи в юном возрасте.
Ирония была в том, что мы действительно находились в разных мирах и не могли понять друг друга, но не в силу прожитых лет, а неудачного опыта: я неудачно ходила в школу, мама — влюблялась. Мы выглядывали их разных углов соседних комнат, завидовали, не заходя внутрь, а жалуясь на свою с ободранными обоями.
— Поможешь мне? — улыбнувшись, спросила она, как ни в чём не бывало, и я встала, схватив один из ножей и начиная нарезать овощи для салата. — Не думай о том, что Арнольд стоит выше тебя, — боком глянула на меня, — но он требует больше времени, чем обычный ребёнок. Я благодарна тебе за то, что ты помогаешь мне. И несмотря на то что иногда привираешь, я доверяю тебе, — на пару секунд замолчала, — и люблю.
Что-то тогда ёкнуло в моём сердце. То ли чувство стыда, то ли шпатель, замазывающий раны, прошёлся по груди. Слова, которые я ждала с рождения моего брата, прозвучали в первый и последний раз моей жизни, но ответа на них я не нашла.
— В духовку? — спросила я у мамы, схватившись за противень.
— Да, — плакала, нарезая лук, — будем делать запечённое.
— Сегодня Арнольд впервые встретил рассвет, — рассказала я, — и он был счастлив.
— Такое не приносит мне радость, Элиза: я беспокоюсь за вас.
— Разве ты не была такой?
— Я много училась, — поперчила мясо, — рано начала работать, потому что возможности быть обеспеченной родителями не было. В таком положении хватаешься за всё: за людей, за мелкую работу, но никак не успеваешь встретить рассвет, — выложила его на смазанный мною противень, — но я не обижена судьбой, а, наоборот, рада, что всё так сложилось.
— И ты счастлива?
— Временами, — поставила в духовку, — но, мне кажется, у любой такой истории есть счастливый конец.
— Что для тебя значит счастливый конец? —
