Юность без Бога - Эдён Хорват

Обвинение зачитано.

Ц. обвиняется в предумышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами.

Дедушка качает головой, как будто говоря: «Ох уж эти детки!» Потом поворачивается к обвиняемому.

Ц. встает.

Без дрожи в голосе подтверждает свою личность.

Теперь ему нужно рассказать свою биографию. Он бросает опасливый взгляд на мать, смущается.

— Все было, как у всех детей, — начинает он тихо. Родители были с ним не особенно строги. Так же как и все родители. Отец у него довольно рано умер.

Он был единственным ребенком.

Мать подносит к глазам носовой платок, но поверх вуали.

Ее сын рассказывает, кем он хотел бы стать. Да, хотел бы стать изобретателем. Но изобретать только что-нибудь небольшое, вроде, например, застежки молнии новой системы.

— Весьма разумно, — кивает председатель. — А если б ты ничего не изобрел?

— Тогда б летчиком. Возил бы почту. Лучше всего — за море.

К неграм? — тотчас приходит мне на ум.

Так, рассказывая о своем бывшем будущем и делая скачки во времени, он скоро окажется там, на том дне, где к нам явился милосердный Бог.

Ц. яркими штрихами описывает лагерную жизнь: стрельбы, маршировку, поднятие флага, фельдфебеля и меня. Роняет странную фразу: «Взгляды господина учителя часто казались мне детскими».

Председатель удивлен.

— Это как это?

— Господин учитель всегда говорит про то, как оно должно быть на свете, а не про то, как на самом деле есть.

Председатель суда серьезно смотрит на Ц. Почувствовал, что вступает на территорию, где правит радио? Где у человека, лежащего во прахе перед жестокой реальностью, появляется страстное желание бросить мораль в утиль?

Да, похоже, он это почувствовал, потому что ищет благовидный предлог вернуться на твердую почву.

Вдруг спрашивает Ц.:

— Ты веришь в Бога?

— Да, — отвечает тот, не задумываясь.

— А пятую заповедь помнишь?

— Ну да.

— Ты раскаиваешься в своем преступлении?

В зале делается совсем тихо.

— Да, — заявляет Ц. — Я очень в нем раскаиваюсь.

Раскаяние звучит фальшиво.

Допрос доходит до дня убийства, и давно известные всем подробности пережевываются в который раз.

— Мы вышли очень рано, — рассказывает в сотый раз Ц., — рассыпались цепью и стали наступать через заросли на высоту, где закрепился противник. Около пещер я случайно повстречал Н., он стоял на скале. Я страшно на него злился за то, что он вскрыл мою шкатулку. Хоть он и соврал, что…

— Стоп! — прерывает его председатель. — Тут в протоколах следствия написано, что, по словам учителя, ты рассказал ему, что Н. сознался тебе, что взломал шкатулку.

— Это я просто так сказал…

— Зачем?

— Чтобы меня не заподозрили, если все выйдет наружу.

— А! Дальше.

— Ну, и мы стали бороться, я с Н., и он меня чуть не скинул со скалы, у меня в глазах потемнело, я вскочил на ноги и бросил в него камнем.

— На той скале?

— Нет.

— Тогда где?

— Не помню.

Он улыбается. Ничего из него не вытянешь.

Забыл.

— А с какого момента к тебе вернулась память?

— Я возвратился в лагерь и записал в дневник, что подрался с Н.

— Да, это последняя запись, но ты даже не дописал последнее предложение.

— Господин учитель меня отвлек.

— Чего он от тебя хотел?

— Я этого не знаю.

— Ладно, это он сам нам расскажет.

На столе вещественных доказательств лежат: дневник Ц., карандаш и компас. И камень.

Председатель спрашивает Ц., узнаёт ли он камень.

Ц. кивает — да.

— Кому принадлежат эти карандаш и компас?

— Не мне.

— Они принадлежат несчастному Н., — говорит председатель и опять смотрит в бумаги. — Н. принадлежит только карандаш. Почему же ты не сказал, что компас твой?

Ц. краснеет.

— Я забыл.

Тут поднимается защитник:

— Господин председатель, возможно, компас действительно принадлежит не ему?

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что этот роковой компас, не принадлежащий Н., возможно, принадлежит и не Ц., а третьему лицу. Разрешите вопрос обвиняемому: точно ли не присутствовал при совершении преступления кто-то третий?

Он садится обратно, Ц. бросает на него короткий недобрый взгляд.

— Там не было никакого третьего, — твердо говорит он.

Вскакивает защитник:

— Как он может точно знать, что рядом не было никого третьего, если он вообще не может вспомнить, где, когда и как было совершено преступление?

Но тут в прения вступает прокурор.

— По всей видимости, — говорит он, — господин защитник имеет в виду, что убийство совершил не обвиняемый, а большое неизвестное. Так точно, большое неизвестное!

— Не знаю, — прерывает его защитник, — имеем ли мы право именовать «большим неизвестным» падшую девицу, сколотившую банду грабителей…

— Это была не девочка, — перебивает обвинитель, — ее уж Бог знает как дотошно допрашивали, мы еще выслушаем господина следователя в качестве свидетеля, не говоря о том, что обвиняемый честно признался в содеянном, он признался во всем сразу же, что тоже определенным образом говорит в его пользу. Намерение защиты представить дело так, будто убила девушка, а Ц. ее только прикрывает — химера!

— Постойте! — улыбается защитник и оборачивается к Ц.

— Разве у вас в дневнике не написано: «Тут она подобрала камень и швырнула в меня, и попади она, был бы мне сейчас каюк?»

Ц. стоит не шевелясь, потом делает пренебрежительный жест.

— Я преувеличил. Это был совсем маленький камешек.

Он вдруг передергивается.

— Хватит защищать меня, господин адвокат, пусть меня лучше накажут за то, что я натворил!

— А твоя мать? — кричит на него защитник. — Ты ведь совсем не думаешь о матери, не представляешь, как она страдает? Да ты не ведаешь, что творишь!

Ц. так и стоит опустив голову.

Потом смотрит на мать.

С почти исследовательским интересом.

Все смотрят на нее, но под густой вуалью ее не рассмотреть.

В обители

Перед допросом свидетелей председатель объявляет перерыв. Полдень. Зал пустеет, обвиняемого уводят. Защитник и обвинитель задиристо оглядывают друг друга.

Я иду проветриться в сквер перед Дворцом правосудия. День холодный, туманный и пасмурный.

Падают листья, да, уже снова осень. Заворачиваю за угол, останавливаюсь, но сразу же снова иду дальше.

На лавочке мать Ц.

Сидит не шевелясь.

Это среднего роста дама, вспоминается мне.

Я автоматически здороваюсь, но она не отвечает.

Может, не узнала меня.

Может, как раз наоборот…

Позади то время, когда я не верил в Бога. Теперь верю. Но он мне не нравится. Я все еще вижу, как он говорит в лагере с малышом Р., не спуская глаз с Ц. Наверное, у него мстительные, пронзительные глаза, холодные, совсем-совсем холодные. Нет, он не добр.

Почему он оставил мать Ц. сидеть вот так? Она-то что сделала? За то, что совершил ее сын? Почему, прокляв сына, он осуждает и мать?

Нет, он не прав.

Мне хочется курить.

Вот дурак, забыл сигареты дома!

Выхожу из сквера в поисках табачной лавки.

Нахожу ее на боковой улочке.

Маленький магазинчик принадлежит пожилой паре. Старик долго возится, распечатывая коробку, а старушка — отсчитывая десяток сигарет. Они постоянно путаются друг у друга под ногами, но очень друг к другу добры. Старушка недодала мне сдачи, и я с улыбкой сообщаю ей об этом. Она страшно пугается. «Боже сохрани!» — вскрикивает она, а я думаю, если тебя хранит Бог, так это, уж и правда, надежно.

У нее нет мелочи, и она бежит разменять деньги у мясника.

Мы со стариком остаемся, и я закуриваю сигарету.

Старик спрашивает, не из суда ли я? У них, в основном, покупают господа из суда. И вот он уже тоже говорит о нашем процессе. Случай и правда необыкновенно интересный, ведь тут так видна божья рука.

— Божья рука? — настораживаюсь я.

— Да, и знаете почему? Потому что в этом деле виноваты, по всей видимости, все участники. И свидетели, и фельдфебель, и учитель, и родители.

— И родители?

— Да. Ведь не только молодые, родители сейчас тоже не пекутся о Боге. Они действуют так, как будто Его тут нет.

Я выглядываю на улицу. Старушка вышла от мясника и сразу бежит к бакалейщику.

Ага, и мясник не разменял.

На улице никого не видно, и вдруг мне приходит в голову странная мысль, только бы ее не упустить: это ведь должно что-то значить, раз мясник не разменял денег. Раз мне приходится тут ждать, это неспроста.

Глядя на высокие серые дома, я говорю:

— Вот знать бы только, где обитает Бог?

— Он всюду, где о Нем помнят, — слышу я голос старика. — И тут, у нас, он тоже обитает, потому что мы не ссоримся.

У меня перехватывает дыхание.