Волшебное наследство - Вацлав Ржезач

— Друзья, — объявил он, — мне хотелось бы сказать вам кое-что, но я просил бы сохранить это в тайне. Если кто не ручается, что выполнит мое условие, пусть лучше сейчас же встанет и уйдет. Иначе изменщик понесет беспощадную кару — и не только от меня, но, полагаю, и от каждого из вас.

Мастер Пруба помолчал и обвел взглядом присутствующих, наблюдая, как они отнесутся к его призыву. Но во взглядах всех сидящих за столом светились только любопытство и истинная преданность. Самый старший подмастерье — Яхим поднялся и произнес:

— Хозяин, можете говорить без опаски. Поглядел бы я на того смельчака, кто решил бы выдать вашу тайну.

И он оглядел всех своих товарищей, но никто не отвел взгляда, все ответили согласным «угу».

— Спасибо, друзья, — поблагодарил мастер и улыбнулся. — Мы знакомы уже долгие годы, и я вижу, что могу на вас положиться.

Потом он в немногих словах — все и так всё уже слышали — рассказал о том, что произошло с шапочником Войтехом и что пришлось пережить его сыну.

— Вы знаете, — продолжал он, — что город наш с незапамятных времен находился под управлением сената и это очень способствовало его процветанию. Мы были свободны, сами решали, как устроить свою жизнь; конечно, не обходилось порой и без ссор, но мы старались вести дела так, чтоб никто не оставался обойденным. А теперь сравните прежнюю жизнь с нынешней. И постарайтесь понять, что произошло. Я пообещал этому мальчику помочь. Его отец одним из первых воспротивился насилию и обману, который нынче у нас процветает, — я выручу его, даже если это будет стоить мне головы. Но что значит один человек — мирный горожанин и ремесленник, если против него целое войско? Нам всем нужно объединить свою волю, желания и усилия. И я чувствую, что время для этого настало. И вот теперь я пойду и попытаюсь убедить моих сограждан, что пришла пора, когда мы снова можем вернуть себе то, что принадлежало нам от века. Но сколько нас, домских граждан? И если нам нельзя рассчитывать на ваши силы, лучше ничего и не начинать. Ваш труд, подмастерья и ученики, способствовал тому, что возрастало благосостояние всех нас и счастье нашего Дома. Вы — его надежда и опора, и если вы не пойдете с нами, то все потеряно. Вот я и хотел просить вас — давайте выступим вместе. И если я отправлюсь убеждать горожан, то и вы тоже ступайте к подмастерьям и ученикам, своим друзьям и приятелям, и уговаривайте их. «Час пробил», — скажете вы, и они вам поверят.

Мастер Пруба закончил свою речь, и со всех концов стола послышались одобрительный гул и возгласы.

— Мы пойдем за вами, хозяин, не сомневайтесь! — восклицали эти славные парни.

Из-за стола поднялся самый старший из них, подмастерье Яхим, и все смолкли.

— Ваша правда, хозяин, — молвил он. — Все истинная правда. Вы собственными ушами слышали, как горячо ваши работники поддерживают вас, как хотят помочь. Разве мы не страдаем так же, как и вы? Из двадцати семи подмастерьев и учеников сколько осталось у вас на сегодня? Нет и двадцати. А где остальные? Взяты в солдаты, хотя сами нисколечко того не желали. И скольких из нас еще ждет такая же участь? Во всем вы правы, хозяин, только вот об одном запамятовали. Благосостояние города Дома испокон веку покоилось не только на нашем прилежании, но и на вашей гражданской совести и торговой сметке. Вот я и спрашиваю: не справедливее ли будет, если членами нового свободного сената станет и кое-кто из нас?

На мгновение за столом воцарилась неловкая тишина, а потом раздались возгласы одобрения. Некоторое время мастер Пруба сидел склонив голову, будто размышляя, а потом поднялся и сказал:

— Я согласен, Яхим. Трудовой человек достоин не только мзды, он должен сам решать вопросы, связанные с его гражданскими правами и обязанностями. В новом домском сенате будут представлены как мастера, так и подмастерья. — Тут пан Пруба подошел к верному своему помощнику и, потрепав его по плечу, со смехом добавил: — Я уже вижу тебя среди пяти будущих консулов.

Рассудив, что уговор этот необходимо скрепить в торжественной обстановке, он велел принести из погреба огромный глиняный кувшин с вином и налить каждому подмастерью и ученику по полной чарке. Гинек и Вит получили вино, разбавленное водой. Когда с возлияниями было покончено, прислуга убрала со столов, а трудовой люд с веселым гомоном разошелся по своим рабочим местам.

Следом исчезли и служанки с хозяйкой — отправились на кухню. В большой горнице стало тихо, галантерейщик остался там с двумя пареньками. Заложив руки за спину, пан Пруба встал у окна и погрузился в раздумье. Гинек, неслышно подкравшись к нему, потянул его за рукав.

— Отец, — прошептал он, — Вит заснул.

Уронив голову на грудь, Вит уснул прямо за столом на высоком неудобном стуле. Даже шапочки с головы не снял.

— Бедняжка. Слишком тяжкие испытания выпали на его долю.

— А может, лучше его перенести куда-нибудь и уложить поудобнее? — обеспокоенно спросил Гинек.

Галантерейщик готов был с ним согласиться, но что-то в выражении лица спящего мальчика вдруг остановило его.

— Нет, не надо его тревожить, пусть тут и останется, — ответил он, — а то еще разбудим. Пусть и так подремлет; телу, правда, не очень удобно, зато душе покойно. Ступай в мастерскую, сынок, чтобы день зря не пропал. А я около него посижу, покараулю, чтоб не упал.

Оставшись с Витом наедине, галантерейщик обошел вокруг стола и остановился поблизости от спящего мальчугана. Вит дышал замедленно, дыхание надолго замирало и было едва слышно. Легонько, очень бережно галантерейщик взял его руку в свои ладони и пальцем нащупал пульс. Сердце билось слабо, посылая редкие, с большими перерывами, удары. Лицо было бледным, будто вовсе и не лицо спящего малыша. Но все же Вит спал, и беспокойство, которое овладело мастером Прубой, не было вызвано состоянием его здоровья.

Галантерейщик пододвинул еще один стул и сел возле Вита. О, сколько бы он дал, чтобы отгадать, какие думы бродят в этой головке! Вот мы с вами и попробуем вообразить то, что было не под силу славному горожанину, и проникнем в душу спящего, словно в залу, где давно ждут нашего визита.

Глава IX

Ей-богу, мы и вообразить не могли, какие странные вещи творятся в голове уснувшего мальчика.

Вот мы в тюремной камере. Мутный свет попадает сюда через узкое, как бойница, оконце. Это и не свет даже, а нечто тусклое и печальное, словно сюда стекаются все мрачные и хмурые грозовые сумерки. Глазу, прежде чем что-либо различить, нужно привыкнуть к этой сумеречной мгле. И вот: около тяжелых, дубовых дверей — глиняный кувшин с затхлой водой, а в углу под оконцем — куча старой, трухлявой соломы: кажется, это и все; ах, нет, есть и еще что-то, обо что мы споткнулись: это тяжелая кованая цепь, один конец которой прикреплен к стальному кольцу в стене, а на другом — кандалы, охватившие чьи-то руки и ноги. Да-да, здесь еще и закованный в кандалы узник, который спит на куче гнилой соломы.

Вы узнали его, друзья? Ну конечно, это шапочник Войтех, и при взгляде на него нас охватывает тоска. Борода его растрепана, обнаженные руки — в синяках, а на лице спящего — страдание; наверное, ему снятся ужасы. Он тяжко вздыхает, и болит у него не только тело, но и раненая душа. Его унижали и подвергали оскорблениям, на него орали и плевали, истязая, словно последнего раба, его — свободного домского горожанина и члена сената. Страдания эти нельзя ни превозмочь, ни позабыть даже во сне, напротив, сновидения несут с собой еще более тяжкие и жестокие муки.

Вот во тьме словно бы мелькнула чья-то тень. Это Вит, мы узнали его. Подойдя к отцу, мальчик касается его лба. На лице шапочных дел мастера возникает улыбка. И не понимает он, сон это или явь. Впрочем, нам тоже трудно разобрать, где тут явь, а где — сон.

— Это ты, Вит? — шепотом спрашивает шапочник.

— Я, папенька, — отвечает тень, усаживаясь рядом.

Галантерейщик Пруба, который тоже не спускает глаз с лица спящего, вдруг видит, как шевелятся губы мальчика, мастер силится уловить слова, срывающиеся с его губ, но это ему не удается.

— Били меня, сынок, — сетует шапочник, и сдавленный всхлип заглушает его жалобу. — Как с паршивой собакой обращались.

— Не бойся, отец, — утешает его Вит. — Теперь уже никто не поднимет на тебя руку.

Странная улыбка появляется на губах погрузившегося в сон мастера Войтеха, ведь это сын пытается утешить его, будто он, отец, дитя малое. И он отвечает:

— Это не страх, сынок, это боль позора и унижения. Они меня бьют, а я не могу ни защититься, ни ответить на удары. Бить беззащитного могут только трусы. Стыдно мне, что городом правят такие люди.