Шоншетта - Марсель Прево
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шоншетта поднялась наверх вместе с Диной, которая и плакала, и смеялась от радости, что ее дорогая любимица, наконец, поправилась. Своего отца Шоншетта нашла в том же положении, в каком оставила после каникул: прикованным к креслу, страдающим от подагры. При виде дочери он с трудом подавил крик, а потом широко открыл объятия и воскликнул:
– Поцелуй же меня, милочка, красавица моя! Как ты выросла, Боже мой! Какая ты прелестная!
А в душе он с глубоким волнением повторил:
«Как она похожа на нее!»
Усадив дочь возле себя, Дюкатель принялся расспрашивать ее о ее болезни и, пока она говорила, рассеянно смотрел на нее, заставляя ее повторять некоторые фразы. Они вместе пообедали; Дина прислуживала. Хотя по глазам старика было видно, что он весь поглощен какой-то мыслью, но он старался казаться веселым; да они и в самом деле провели очаровательный вечер и расстались только в одиннадцать часов.
Шоншетта захотела спать в своей прежней комнате, среди милых старых вещей; ей сладко спалось, и проснулась она поздно. Она только что начала строить разные планы, как вошла Дина; на ее лице виднелись следы изнеможения после бессонной ночи: Дюкатель провел тяжелую ночь.
– Опять его «болезнь», и сильнее, чем когда-либо, – сказала мулатка, падая в кресло, стоявшее у кровати.
– Подагра? – спросила Шоншетта.
Нет, Дина говорила вовсе не о подагре. Старик опять подвергся одному из тех перемежающихся припадков, во время которых помрачался его разум.
Облокотившись на подушки, Шоншетта слушала со слезами на глазах.
– Сокровище ты мое благодатное! – сказала мулатка, покрывая поцелуями руки девочки, – это – большое несчастье, большое несчастье!.. И я знаю, почему он опять заболел…
– Почему же?
– Не смею сказать…
– Скажи, скажи! я хочу!
– Ну, так вот: это из-за вас.
– Из-за меня?
– Да! И вот почему я так думаю: всякий раз, как вы приезжаете, мсье Дюкатель заболевает, хотя до этого ночь за ночью проводил спокойно и был совсем здоров. Поэтому, радость моя, он и посылал вас на лето в Супиз; вы верно сами догадывались…
– Бедный папа! – сказала опечаленная Шоншетта, – так ты думаешь, Ди, что, если бы я уехала…
– Да, я в этом уверена, – поспешно ответила мулатка, не дав ей договорить.
Шоншетта вскочила с постели и бросилась одеваться.
– Поди посмотри, спит ли папа, Ди, – сказала она после минутного размышления, – если он проснулся, спроси, можно ли мне поговорить с ним.
Дина повиновалась, а через минуту возвратилась с известием, что Дюкатель проснулся, что ему, по-видимому, гораздо лучше и он сам пожелал видеть дочь. Войдя в его комнату, Шоншетта нашла его в постели; он показался ей таким худым и старым, что ее сердце невольно сжалось. Дюкатель улыбнулся ей.
– Ну, моя маленькая Шоншетта, как же мы спали в первую ночь после разлуки с пансионом? – спросил он. – В твоей комнате лучше спится, чем в Верноне?
– О, милый папа, я спала чудесно, даже слишком хорошо, потому что слышу, что вам ночью было нехорошо, а я ничего про это не знала!
– Что ж делать, малютка! это все моя подагра! и как раз в то время, как я собирался идти гулять с моей Шоншеттой. Да, милочка! Мне, видишь ли, не шестнадцать лет!
Шоншетта обвила руками шею отца и шепнула ему на ухо:
– Папа, мне надо кое о чем попросить вас… наедине.
Дюкатель взглянул на нее с некоторым изумлением, потом обратился к Дине, убиравшей комнату, в которой еще царил беспорядок после беспокойной ночи:
– Посмотрите, Дина, не пришел ли почтальон! Ну, говори, малютка!
Шоншетта колебалась, а потом пробормотала:
– Мне так трудно говорить об этом, папа. По крайней мере, не сердитесь на меня и верьте, что если я прошу об этом, то только потому, что люблю вас, папа, и не хочу, чтобы вы были больны…
– Да о чем, черт возьми, ты говоришь? – спросил Дюкатель.
Девушка еще крепче обняла больного и тихим шепотом, похожим скорее на вздох, выговорила:
– Папа, позвольте мне провести мой отпуск в Бретани, у той подруги, о которой я вам рассказывала и которая выходит замуж.
Дюкатель высвободился из ее объятий и, устремив на нее свои сверкающие глаза, несколько мгновений не отвечал; потом выпрямился в своем кресле и с выражением такого отчаяния, что у Шоншетты выступили слезы, ответил:
– Хочешь уехать? Ты, значит, знаешь?
Она закрыла ему рот поцелуем.
– Ничего я не знаю, милый папа, и ничего не хочу знать, клянусь вам! То есть, нет, я знаю только одно: что люблю вас и что пожертвовала бы собственным своим счастьем, чтобы видеть вас здоровым.
Дюкатель откинул голову на подушку и прошептал:
– Ты права. Мы с тобой очень несчастны, моя бедная девочка. Я-то, может быть, наказан справедливо, но ты, милочка, чем ты провинилась, что должна делить мое несчастье!
– Папа, если вы хотите, я уеду сегодня же!
– О, нет, нет! не раньше завтрашнего дня! прошу тебя! Притом днем… днем еще не так плохо… Это начинается вечером. Не знаю, что это такое, но все путается в моей бедной голове. Надо написать в Вернон, расспросить про людей, которым мне придется доверить тебя. Нужно также, чтобы прислали кого-нибудь, чтобы проводить тебя. – Помолчав, он прибавил чуть слышным голосом:
– Когда ты будешь взрослой женщиной, Шоншетта, мне надо будет рассказать тебе об очень важных вещах. До тех пор обещай мне, ни о чем не расспрашивать… так будет лучше!
– Обещаю, папа, – ответила молодая девушка.
Они долго молчали и долго смотрели друг другу в глаза, в которых взаимно читали глубокую душевную скорбь вместе со страстным желанием любить друг друга просто и свободно, как обыкновенно любят отцы и дочери, и с возмущением против рока, который разъединял их.
На другой день Шоншетта, в сопровождении мадам Арманд, вызвавшейся сопровождать ее, уехала в Локневинэн.
Глава 11
Дневник Шоншетты
7-го марта
Вот уже пять дней, как я здесь. В первый раз после своей болезни решаюсь я открыть свою тетрадь. Луиза подняла меня на смех, когда узнала, что я опять собираюсь писать: она сама давным-давно забросила тетрадь, начатую в Верноне, где мы все писали дневники. А мне мое писание доставляет огромное удовольствие.
Моя комната рядом с комнатой Луизы, и дверь всю ночь стоит открытой. По вечерам, потушив свечи, мы болтаем. Мое горе утихло; может быть, моя болезнь лишила меня способности сильно чувствовать. Не знаю. Во всяком случае, я предпочитаю теперешний покой: я еще не окрепла после болезни, и волнения просто убили бы меня.
Эти пять дней прошли почти незаметно; новизна окружающего развлекает меня. Луиза конечно в первый же день показала мне «свои владения». Парк прелестный; замок маленький в сравнении с Супизом. Во втором этаже пустые комнаты, в которых жили умершие от холеры родственники: Морлан, Бетурнэ и бабушка Жана, Люси де Моранж. Луиза немножко суеверна (как и добрейшая мадам Бетурнэ, которая не может видеть три горящие свечи) и водила меня смотреть необитаемый этаж; она, кажется, боится привидений.
Луиза совершенно забыла нежность наших прежних отношений; она живет только будущим, все наши разговоры вертятся только на совершенствах Жана д'Эскарпи. Он приедет через одиннадцать дней; заранее предвижу, что перестану тогда существовать для моей Луизы, и мне придется беседовать о Верноне с добрейшей мадам Бетурнэ.
8-го марта
Сегодня Луиза получила письмо от Жана; прочла его мне пять раз. Находит его очаровательным и очень нежным. Да, оно написано очень мило… слишком мило, по-моему. Когда мы с Луизеттой менялись записочками, мы не особенно заботились о стиле и ошибках. Нет, письмо Жана д'Эскарпи не кажется мне нежным. Любит ли, по крайней мере, мою Луизетту человек, отнявший ее у меня? Для меня нет большей загадки, как мое собственное сердце: я не могу решить, была ли бы я счастлива или несчастлива, если бы оказалось, что этот господин не любит моей Луизы. Я – страшная эгоистка, ют и все!
12-го марта
Уже три дня, как стоит чудная погода. После особенно жестокой зимы внезапно потеплело, засияло яркое солнце, на деревьях в парке выглянула зелень, на которую отрадно смотреть. Сегодня вечером, пока Луиза одевалась к обеду, я сидела одна в саду. Что это был за очаровательный вечер! Я чувствовала себя во власти волшебной весны.
16-го марта
Я обожаю гостиную первого этажа, скромно меблированную и такую спокойную. Мадам Бетурнэ собрала там портреты своих дорогих умерших; я люблю смотреть на них, особенно на портрет бабушки Жана д'Эскарпи. По вечерам мы довольно долго сидим там и болтаем при свете лампы; сегодня мы с Луизой говорили о браках; мадам Бетурнэ дремала. Да, Луиза очень переменилась; конечно, она теперь гораздо разумнее меня. Иногда это забавляет меня, иногда же я чувствую себя как будто немножко приниженной этим. Часто, когда я неожиданно вхожу в комнату, где она разговаривает с теткой, – обе мгновенно умолкают. Сегодня я попыталась заставить Луизетту разговориться. Что такое в сущности – брак? Она неопределенно улыбнулась, иногда краснела, – может быть, вследствие моих глупых расспросов? А я все-таки хочу знать, в чем же суть жизни вдвоем женатых людей. Наверное, тут не одна только совместная жизнь в одном доме, еда за одним столом, дни, проводимые вместе, как между самыми обыкновенными родственниками.
