Алые росы - Владислав Ляхницкий

Борис Лукич хотел отодвинуть тарелку, но очень уж хорошо приготовлен карась: поджарен в сухариках, на сметане. И если на то пошло, то разве дело в куске карася? Успокоив себя, чокнулся с отцом Константином, — выпил стакан настоящего «Лякрима-Христи» — «Слезы Христовой» и приступил к карасю.

— Так слушай, Лукич, коленце в окончании песни о матушке Волге.

Уплетая карася, Борис Лукич прослушал коленце, запил его еще стаканом вина. Похвалил и то, и другое, попросил повторить. Отец Константин совершенно растрогался. Вытащил из кармана черного подрясника серый платок, промокнул им глаза и, подсев к Борису, обнял его за плечи.

— Умница ты, Лукич, хотя и безбожник, — говорил дрожащим голосом. — Ты один понимаешь меня. Понимаешь мою балалаечку — наследницу ангельской лютни. Люблю я тебя.

Тут-то Борис Лукич и вернулся к вопросу, ради которого приехал сегодня из Камышовки в село Луговое.

— Отец Константин, — у меня к вам огромная просьба…

— Да что ты… у брата… не достойного омыть ноги твои. Приказывай рабу твоему.

— Нижайшая просьба, отец Константин. Выпустите, пожалуйста, из амбара этих крестьян и отдайте им лошадь.

— Лошадь? Самих… ради брата. — Захлопал в ладоши. — Отроковица!

Батрачка вошла и встала у притолоки.

— На ключи от амбара, — протянул связку ключей.

Но по мере того как девка подходила к нему, кулак его сжимался, а рука опускалась.

— Пошла прочь, — И вновь, проводив ее затуманенным взглядом, покачал головой. — Так и играет срамница ягодицами, так и играет. Постом свою плоть изнуряю, молитвой и всяческим воздержанием, днем побеждаю, а ночью бесы одолевают… Давай, брат Лукич, всю песню про Волгу исполним.

— Ас крестьянами?

— Брат мой Лукич, все в этом доме твое, даже девку бери, но крестьян не проси. Покусись они на мое: на осла моего, на жену мою, как говорится в учении Моисеевом, все бы простил. Но они на богово покусились.

— Бросьте, отец Константин, мы люди свои, знаем друг друга давно, и давайте не будем кривить душой. Богово богу, а карасей кто ел?

— Я ел. Ты ешь. А если я крестьян отпущу, то больше ни я, ни ты карасей не отведаем и винца не попьем. Хамы славить должны господина и повторять ежечасно, что всякая власть есть от бога.

— В том, что вы говорите, есть толика правды, отец Константин, революция подраспустила крестьян. Допустим, их надо несколько подтянуть, но не так же, не нарушая законов. Мы провозгласили свободу личности, равенство, братство, а вы им руки связали и — под замок. Не о божьем печетесь, отец Константин.

— Я, дорогой мой Лукич, равенство не проповедовал, с хамами не братался. — Отец Константин начинал горячиться, и речь его становилась все более светской. — На вашу свободу паки и паки плюю. Любя и уважая тебя, я поддался на сладкие твои речи и провозглашаю с амвона молитвы за христолюбивое Временное правительство: князя Львова, министров Керенского, Переверзева, Терещенко, Некрасова, Мануйлова, Шингарева, Чернова, Церетели и князя Шаховского. Молюсь за них денно и нощно, а карасей должен сам защищать от хамов.

— Дорогой отец Константин, ради нашей дружбы отпустите крестьян. Их незаконное задержание получило такой неожиданный резонанс в окрестных деревнях. И мне не хотелось бы напоминать, что я привожу вам из города и вино, и кильки, и шпроты…

— Так, так, — соглашался отец Константин.

— Ваши посланцы приходят в магазин потребительской кооперации, как в собственный погреб и забирают для вас товары не по розничным ценам, а по оптовым. Даже со скидкой порой.

— Так, так, — кивал головой отец Константин.

— Наконец, этот приход вы получили не без помощи нашего комитета, а сейчас вы бросаете тень на наше правительство.

— Так, так, дорогой мой Лукич. Поелику в деревнях резонанс пошел, как ты утверждаешь, так всякую мою доброту хамы посчитают за слабость. В селе Буграх они пары засеяли, церковному причту принадлежащие. На степных хуторах затеяли торг за требы, глаголят: за панихиду много берем. А пусть они сами походят за вонючими мертвецами, тогда и торгуются.

Порывисто схватив балалайку, отец Константин прижал ее к животу. Пальцы левой руки медленно задвигались по грифу, как бы нащупывая мелодию, а правая повисла над струнами для аккорда. Неожиданно она опустилась, и нежные звуки «Сентиментального вальса» Чайковского поплыли по комнате.

— Ля-ля-ля — подпевал отец Константин и, поглядывая на гостя, ждал, что тот поддержит своим баритонов его надтреснутый тенорок. Но Борис Лукич молчал и даже, отодвинув недопитый стакан, негромко прихлопнул ладонью по столу.

— Отец Константин! Вы играете «Сентиментальный вальс», а ваши духовные дети сейчас сидят в холодном амбаре… а им надо косить — в эту пору день кормит год… Они обречены, если не на голодную смерть, то на полную нищету.

— Скажите еще, Лукич, что Волга впадает в Каспийское море… Ля-ля-ля, ля-ля-ля. Греховодники заточены мною в амбар, чтоб другим не повадно было совать нос в Христову кастрюлю. Ля-ля-ля-ля.

— Но вы присвоили себе право арестовывать граждан свободной России!

— Ля-ля… Поелику немощна стала рука светской власти, то приходится власти духовной охранять имение Христа своего. И вообще идите вы паки и паки к кошке под хвост с вашим Керенским и свободной Россией.

— Вы пьяны, отец Константин.

— Он яко пес вылакал мое вино, а я сделался пьяным. Изыди, — и, привстав, начал засучивать рукава. — Твой баритон благолепнее моего тенора, но кулак мой куда здоровее.

Борис Лукич выбежал на крыльцо.

— Ну, толоконный лоб — шептал он, не в силах сдержать бушевавший гнев, — архиерею напишу… в Комитет безопасности напишу… В губернский комитет партии социалистов-революционеров… Евгении Грюн.

Лошадь привычно понесла ходок в Камышовку. Доехав до развилки дорог, Борис Лукич покосился вправо, на тракт, что вел к станции железной дороги. Оттуда письма дойдут гораздо скорее. Только вот очень жаль отца Константина. Из-за глупости, из-за упрямства поплатится местом, а возможно, и саном. Он, конечно, давно уж раскаялся и по-дружески стоило б вернуться к нему.

Борис Лукич придержал лошадь. Обида притихала, и он простил отца Константина как человек, но почувствовал, что как гражданин свободной России, как член партии социалистов-революционеров, ответственных за будущее страны, он не имеет права простить. И решительно свернул направо, на станцию железной дороги.

3.

Разнолапым жуком распласталось по степи село Камышовка. С востока огороды и банешки упираются в камыши Щучьего озера. Огромной заплатой лежит оно средь полей. С запада банешки и огороды упираются в камыши Карасевого озерка. Перешеек между озерами всего сажен двести. На нем площадь с церковью, дома камышовской знати, дом Бориса Лукича, с магазином потребительской кооперации, торгово-заготовительная контора от приисков господина Ваницкого и клоповник — пятистенка без окон. В одной половине клоповника отведено место для пойманных варнаков и провинившихся камышовцев, а в другой стоят печурка и лавки для занаряженных караульщиков. На этих лавках и секут розгами, если приходит нужда.

Само село дугами изогнулось вдоль берегов двух озер, словно бы жук пытался обхватить их, да лапы оказались коротки, он и застыл в огорчении.

В Камышовке Ксюша вставала чуть свет, доила коров, выгоняла их в стадо, носила воду, мыла полы, полола и поливала огород… Истосковалась по работе и делала ее с радостью. Голубая бездельная жизнь бывает только у сказочных королевичей и у тех, кто живет придурившись. Поставит Ксюша полено, осмотрит, прищурясь, со всех сторон: как годовые кольца идут, прикинет в уме, как расположены сучья, с какой стороны он лучше расколется, вскинет над головой тяжелый колун так высоко, что выгнется вся, напряжется и, выдохнув, с силой ударит. Любо, коль хрустнув, полено сразу развалится надвое.

Но думы не расколоть. Серыми глыбами навалились думы. Об Устине, Сысое, о рыбаках, о будущей жизни. Только при мысли о Ване светлела Ксюша и прижимала колечко к груди. Истомилась, ожидая ответа из города.

— Как приедет Лукич, так я к рыбакам прямо в ночь убегу. Батюшки, надо капусту полоть, — хватала коромысло, ушаты и бежала на огороды.

Через день, через два во дворе появлялся Вася. Он приходил с огородов. Помнится, торопилась Ксюша с дровами к банешке меж грядок. Глянь, а шагах в четырех от нее лезет через прясло мужик в рваной, грязной одежде. Он испугался больше Ксюши и, подавшись назад, глухо спросил:

— Ты откуда?

Волосы пасмами свисали на лоб. Глаза черные, как у цыгана, а зубы, как кипень черемух.

— Я-то из дому, а ты куда прешь? — невольно отступила на шаг и показалось, где-то видела мужика.

— Дрова попилять. Пусти… Я завсегда хожу к Лукичу.