Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

«Думаю, — сказал я, — наша эпоха будет охарактеризована в будущих учебниках истории как эпоха незавершенных попыток и неопределенности. Когда он едет в своем черном лимузине с прозрачным верхом, я вижу маленького мальчика, который выдул огромный мыльный пузырь и стал пленником этого пузыря. Выражение его лица…» — «Другой кандидат был ошеломлен его странностью, новизной, миниатюрностью и метафизическим вхождением в тему смерти», — сказала Сильвия. «Другой кандидат не имел никакой надежды», — сказал я. Сильвия устранила некий беспорядок в своих сине-зеленых покровах. «Еще бы, — сказала она, — Не закончив Сити - колледжа и не посидев в здешних кафе, обсуждая смерть».

Как уже сказано, я не то чтобы в полном восторге. Кое-что в новом президенте не совсем ясно. Я не могу понять, что он думает. Прослушав до конца его выступление, я никогда не могу вспомнить сказанного. Остается только некое впечатление странности, загадочности… По телевизору лицо президента мрачнеет при каждом упоминании его имени. Может показаться, что он боится собственного имени. Затем он смотрит прямо в камеру (настороженный взгляд актера) и начинает говорить. Ты слышишь исключительно интонации. Газетные отчеты о его выступлениях неизменно ограничиваются тем, что он «затронул целый ряд вопросов, касающихся…» Закончив говорить, он выглядит совершенно потерянным. Титры передачи бледнеют и растворяются над изображением президента, стоящего руки по швам, нервно поглядывая налево и направо, словно в ожидании указаний. И в то же время статный, красивый борец за улучшение мира, баллотировавшийся против него, проиграл, несмотря на весь свой пыл и многообещающие программы, с совершенно фантастическим разрывом.

Люди падают в обморок. На Пятьдесят седьмой стрит молодая девица шлепнулась прямо перед заведением Генри Бендела. К моему крайнему смущению, тут же выяснилось, что у нее под платьем нет ничего, кроме пояса с подвязками. Я поднял ее с помощью майора Армии спасения — очень высокого мужчины с оранжевой шевелюрой — и занес в магазин. «Упала в обморок», — объяснил я дежурному администратору. Затем мы — я и майор Армии спасения — разговорились о новом президенте. «Я скажу вам, что я думаю, — сказал он. — Я думаю, он готовит нечто такое, о чем никто и не догадывается. Я думаю, он хранит это под покровом тайны. В один прекрасный день… — Майор Армии спасения энергично пожал мне руку. — Я отнюдь не собираюсь утверждать, что стоящие перед ним проблемы не являются чудовищно огромными, ошеломляющими. Тяжкое бремя президентской власти. Но если есть кто-либо, хотя бы один человек…»

Так что же будет? Что задумал наш президент? Никто не знает. Но все уверены, что он добьется успеха. Наш изнуренный век желает превыше всех прочих желаний безоглядно броситься в сердцевину проблемы, чтобы безо всяких сомнений сказать: Вот в чем трудность. А новый президент, этот крошечный, странный, блистательный человек, кажется достаточно упрямым и иззлобленным, чтобы доставить нам такое удовольствие. Тем временем люди падают в обморок. Моя секретарша отключилась на половине фразы. «Мисс Кейгл, — встревожился я, — вам дурно?» На ее щиколотке поблескивал браслет из крошечных серебряных кружочков. На каждом серебряном кружочке была одна и та же буква: @@@@@@@@@@@@@@@@. Кто такой эгот «А»? Что он значит в вашей жизни, мисс Кейгл?

Я плеснул в стакан с водой немного бренди и дал ей выпить. Я размышлял о матери президента. О ней очень мало известно. Она представляется в самых различных обличьях.

Невысокая леди, 5 футов 2 дюйма, с палочкой.

Высокая леди, 7 футов 1 дюйм, с собачкой.

Очаровательная старая леди, 4 фута 3 дюйма, с неукротимым нравом.

Ядовитая старая карга, 6 футов 8 дюймов, утратившая хвост при ампутации.

О ней известно очень мало. Однако нам вговаривают, что ее обуревают те же прискорбные влечения, что и всех нас. Совокупление. Странность. Аплодисменты. Должно быть, она довольна, что ее сын есть то, что он есть, — что его любят и им восхищаются, что он надежда миллионов. «Мисс Кейгл, выпейте это до дна. Это приведет вас в себя». Я смотрю на нее своими теплыми, добрыми глазами.

Я сидел в Сити-холле и читал программку «Цыганского барона». Рядом со зданием восемь конных полицейских дружно выпали из седел на мостовую. Хорошо обученные лошади осторожно ступали среди распростертых тел. Сильвия пела. Говорили, что малорослый человек никогда не сможет стать президентом (всего сорок восемь дюймов в холке). Будь моя воля, я не выбрал бы нашу эпоху, но она выбрала меня. Должно быть, новый президент способен к некоторым интуитивным прозрениям. Я совершенно уверен, что он способен к интуитивным прозрениям (хотя что касается прочих его качеств, то я мало в чем уверен, у меня масса сомнений). Я могу рассказать вам про путешествие его матери по западному Тибету, состоявшееся летом 1919 года, — про охотников и бурого медведя, и как она задала нахлобучку вождю патанов, пригрозив увольнением, если тот не улучшит свои познания в английском языке, — но в чем ценность подобной информации? «Я тебя люблю», — сказала Сильвия. Президент шагнул из-за занавеса навстречу ревущему залу. Мы аплодировали до боли в ладонях. Мы кричали, пока капельдинеры не зажгли фальшфейеры. Оркестр настроился. Сильвия пела вторую партию. Президент улыбался из своей ложи. В финале вся труппа соскользнула в оркестровую яму сплошной обморочной массой. Мы вопили, пока капельдинеры не порвали наши билеты.

ИГРА

Шотуэлл держит камешки и резиновый шарик в своем чемоданчике и не дает мне с ними играть. Он играет с ними один, сидя на полу рядом с пультом, играет часами напролет, приговаривая нараспев: «Разы-двазы, три - четыре», слова падают четко и размеренно, как обкатанные камешки, без раздражающей громкости, но и не настолько тихо, чтобы я мог выкинуть их из сознания. Мое замечание, что играть в камешки вдвоем куда веселее, не вызвало у Шотуэлла интереса. Я еще раз попросил разрешения поиграть в камешки, но он только помогал головой. «Почему?» — спросил я. «Они мои», — сказал Шотуэлл. Закончив игру, насытившись ею, он убрал камешки в чемоданчик.

Это нечестно, но что я могу поделать? У меня прямо руки чешутся добраться до них.

Мы с Шотуэллом следим за пультом. Мы Шотуэллом живем под землей и следим за пультом. Если на пульте произойдут некие оговоренные события, мы должны вставить свои ключи в соответствующие замки и повернуть. У Шотуэлла есть ключ, и у меня есть ключ. Если мы одновременно повернем свои ключи, вылетит птичка, активируются некие электрические цепи и вылетит птичка. Только птичка никогда не вылетает. За все эти сто тридцать три дня птичка так и не вылетела. Кроме того, мы Шотуэллом следим друг за другом. У каждого из нас есть «Кольт» сорок пятого калибра, и, если Шотуэлл начнет вести себя странно, я должен буду его застрелить. Если я начну вести себя странно, Шотуэлл должен будет меня застрелить. Мы следим за пультом, думаем о застреливании друг друга и думаем о птичке. Поведение Шотуэлла с камешками выглядит странновато. Странное оно или нет? Я не знаю. Может быть, он просто эгоистичный ублюдок, может быть, в его характере имеются определенные недостатки, может быть, у него было трудное детство. Я не знаю.

У каждого из нас есть пистолет сорок пятого калибра, и каждый из нас должен застрелить другого, если этот другой начнет вести себя странно. Насколько странной должна быть эта странность? Я не знаю. В дополнение к «Кольту», о котором Шотуэлл знает, у меня в чемоданчике спрятан «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра; Шотуэлл носит «Беретту» двадцать пятого калибра, о которой я не знаю, привязанной к икре ноги. Иногда вместо того, чтобы смотреть на пульт, я пристально смотрю на Шотуэллов «Кольт», но это просто обманный маневр, в действительности я слежу за его правой рукой, висящей в опасной близости от ноги. Решив, что я веду себя странно, он застрелит меня не из «Кольта», а из «Беретты». Сходным образом Шотуэлл притворяется, что следит за моим «Кольтом», в действительности все его внимание приковано к моей правой руке, небрежно лежащей на чемоданчике, к моей руке. Моя рука небрежно покоится на чемоданчике.

Сперва я буквально из кожи вон лез, стараясь вести себя нормально. То же самое делал и Шотуэлл. Мы вели себя до ужаса нормально. Самые строгие нормы вежливости, предупредительности и личного поведения соблюдались скрупулезнейшим образом. Но зачем стало окончательно ясно, что произошла некая ошибка и на скорую смену рассчитывать не приходится. Кто-то что-то перепутал, перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Когда ошибка стала очевидной и мы перестали надеяться на смену, нормы были смягчены. Определения нормального и ненормального были пересмотрены в соответствии с соглашением от первого января, или просто «Соглашением», как мы его называем. Сменился и порядок несения службы, мы не придерживались больше строгого графика сна и питания, а ели, когда хотели есть, и ложились спать, когда клонило в сон. Соображения старшинства по званию были временно забыты — серьезная уступка со стороны Шотуэлла, ведь он у нас капитан, а я только старший лейтенант. Теперь только один из нас в обязательном порядке следит за пультом, а не двое, как раньше, теперь мы следим за пультом вдвоем только тогда, когда оба бодрствуем. В остальное время за пультом следит кто-нибудь один, и, если птичка вылетит, он разбудит второго, тогда мы одновременно вставим свои ключи в замки и повернем, и птичка вылетит. Такая система неизбежно приводит к запаздыванию секунд в двенадцать, но мне это безразлично, потому что я нездоров, и Шотуэллу тоже безразлично, потому что он не в себе. Когда соглашение было подписано, Шотуэлл достал из своего чемоданчика камешки и резиновый шарик, а я начал писать описание форм, встречающихся в природе, таких, как раковина, лист, камень или животное. На стенах.