Стихотворения - Андрей Белый

Чтобы ветер родного селенья

Звук единый до слуха донес,

Под которым неслышно кипенья

Человеческой крови и слез.

Вместо предисловия

Да, и жемчужные зори, и кабаки, и буржуазная келья, и надзвездная высота, и страдания пролетария – все это объекты художественного творчества. Жемчужная заря не выше кабака, потому что и то и другое в художественном изображении – символы некоей реальности: фантастика, быт, тенденция, философическое размышление предопределены в искусстве живым отношением художника. И потому-то действительность всегда выше искусства; и потому-то художник – прежде всего человек. Но чтобы жизнь была действительностью, а не хаосом синематографических ассоциаций, чтобы жизнь была жизнью, а не прозябанием, необходимо служение вечным ценностям, такими ценностями могут быть и идеальные стремления нашего духа, и неизменность в переживании факторов реального бытия – и заря, и келья – символы ценностей, если художник вкладывает в них свою душу; то, что создает из случайного переживания, мысли или конкретного факта ценность, есть долг. Основные ценности не могут меняться, меняется форма их: идти к этим ценностям – долг человека, а потому и художника. Долг пуст и формален, взятый безотносительно к жизни; жизнь хаотична и бессмысленна, не оформленная определенным волевым устремлением, соединение долга с жизнью – вот ценность. Своеобразное соединение художественного переживания (объект этого переживания безразличен) с внутренним велением долга определяет путь художника, создает из него символиста: художник всегда символист; символ всегда реален (в каких бы образах ни выражался он); символизм – всегда есть показатель того, что формой образа художник указывает нам на свой сокровенный, незыблемый путь; эзотеризм присущ искусству: под маской (эстетической формой) таится указание на то, что самое искусство есть один из путей достижения высших целей. В высочайшей тайне своей, укрытой под эстетикой, художник опять, вторично возвращается к людям; и потому-то в заявлении художника о своем праве быть свободным кроется огромная тяжесть ответственности; и если он восстает против той или иной формы символизации ценностей, то вовсе не потому, что не верит в ценности, художник может нам казаться кощунственным, когда он называет идолами наших богов; но если он назовет идолом и свое божество, то «последнее кощунство» ему не простится; тут он перестает быть человеком, тут он не символист, не реален он. Тут мы ему не прощаем, потому что «не во имя свое» мы приближаемся к нему, «не во имя свое» он зовет нас: нас соединяет с ним общий путь, общий долг, как людей.

Теперь, когда понятие о свободе и долге, искусстве и жизни, молитве и кощунстве, символизме и реализме, заре и кабаке перепутались, я считаю нужным сказать эти простые слова о том, что я требую от искусства, чего жду от художника и как понимаю символизм.

В предлагаемом сборнике собраны скромные, незатейливые стихи, объединенные в циклы; циклы, в свою очередь, связаны в одно целое: целое – беспредметное пространство, и в нем оскудевающий центр России. Капитализм еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину; и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами, деревеньками – живой символ разрушения и смерти патриархального быта. Эта смерть и это разрушение широкой волной подмывают села, усадьбы; а в городах вырастает бред капиталистической культуры. Лейтмотив сборника определяет невольный пессимизм, рождающийся из взгляда на современную Россию (пространство давит, беспредметность страшит – вырастают марева: горе-гореваньице, осинка, бурьян и т. д.). Спешу оговориться: преобладание мрачных тонов в предлагаемой книге над светлыми вовсе не свидетельствует о том, что автор – пессимист.

В свой сборник я поместил до 40 еще не напечатанных стихотворений, а также до 20 стихотворений, значительно переработанных с точки зрения основного лейтмотива, как то: «Поповна», «Телеграфист», «Бурьян», «Каторжник», «Осинка» и многие другие.

Сюда не вошли почти все стихотворения 1907 года, а также ряд стихотворений 1908 года, как не согласные с идеей сборника.

Считаю нужным заметить, что в «Пепле» собраны наиболее доступные по простоте произведения мои, долженствующие составить подготовительную ступень к «Симфониям», и что смысл моих переживаний в данной книге периферичен по отношению к «Симфониям», особенно к «Кубку Метелей», единственной книге, которой я более или менее доволен и для которой надо быть немного «эзотериком». Брань, которой встретила критика мою книгу, и непонимание ее со стороны лиц, сочувствовавших доселе моей литературной деятельности, – все это укрепляет меня в мысли, что оценка этого произведения (окончательное осуждение или признание) в будущем, судить можно то, что понимаешь, а наиболее сокровенные символы души требуют вдумчивого отношения со стороны критиков; неудивительно, что произведение, выношенное годами, они встретили только как забавный парадокс.

Россия

Отчаянье

З.Н. Гиппиус

Довольно: не жди, не надейся —Рассейся, мой бедный народ!В пространство пади и разбейсяЗа годом мучительный год!

Века нищеты и безволья.Позволь же, о родина мать,В сырое, в пустое раздолье,В раздолье твое прорыдать: —

Туда, на равнине горбатой, —Где стая зеленых дубовВолнуется купой подъятой,В косматый свинец облаков,

Где по полю Оторопь рыщет,Восстав сухоруким кустом,И ветер пронзительно свищетВетвистым своим лоскутом,

Где в душу мне смотрят из ночи,Поднявшись над сетью бугров,Жестокие, желтые очиБезумных твоих кабаков, —

Туда, – где смертей и болезнейЛихая прошла колея, —Исчезни в пространство, исчезни,Россия, Россия моя!

Деревня

Г.А. Рачинскому

Снова в поле, обвеваемЛегким ветерком.Злое поле жутким лаемВсхлипнет за селом.

Плещут облаком косматымПо полям седымИзбы, роем суковатымИзрыгая дым.

Ощетинились их спины,Как сухая шерсть.День и ночь струят равниныВ них седую персть.

Огоньками злых поверийТам глядят в простор,Как растрепанные звериПав на лыс-бугор.

Придавила их неволя,Вы – глухие дни.За бугром с пустого поляМечут головни,

И над дальним перелескомПросверкает пыл:Будто змей взлетает блескомИскрометных крыл.

Журавель кривой подъемлет,Словно палец, шест.Сердце Оторопь объемлет,Очи темень ест.

При дороге в темень сухоЧиркает сверчок.За деревней тукнет глухоДальний колоток.

С огородов над полямиВзмоется лоскут.Здесь встречают дни за днями:Ничего не ждут.

Дни за днями, год за годом:Вновь за годом год.Недород за недородом.Здесь – немой народ.

Пожирают их болезни,Иссушает глаз…Промерцают в синей бездне —Продрожит – алмаз,

Да заря багровым краемНад бугром стоит.Злое поле жутким лаемВсхлипнет; и молчит.

Шоссе

Д.В. Философову

За мною грохочущий городНа склоне палящего дня.Уж ветер в расстегнутый воротПрохладой целует меня.

В пространство бежит – убегаетДалекая лента шоссе.Лишь перепел серый мелькает,Взлетая, ныряя в овсе.

Рассыпались по полю галки.В деревне блеснул огонек.Иду. За плечами на палкеДорожный висит узелок.

Слагаются темные тениВ узоры промчавшихся дней.Сижу. Обнимаю колениНа груде дорожных камней.

Сплетается сумрак крылатыйВ одно роковое кольцо.Уставился столб полосатыйМне цифрой упорной в лицо.

На вольном просторе

МуниЗдравствуй, —ЖеланнаяВоля —Свободная,ВоляПобедная,Даль осиянная, —Холодная,Бледная.

Ветер проносится, желтые травы колебля, —Цветики поздние, белые.Пал на холодную землю.

Странны размахи упругого стебля,Вольные, смелые.Шелесту внемлю.Тише…Довольно:ЦветикиПоздние, бледные, белые,Цветики,Тише…Я плачу: мне больно.

На рельсах