Возьми мои сутки, Савичев! - Борис Володин

— Вы не кричите на меня, пожалуйста, — ответила ей Тома. — Я выполняю распоряжение.

— Это не мое распоряжение. Я приказала выбросить.

— Да, не ваше, — сказала Тома. — Это нашего врача распоряжение. Мы наших врачей знаем. Мы с Сергеем Андреевичем с первых дней здесь. Мы с ним сами операционную эту монтировали и оперировали здесь вместе. Для нас он ответственный врач. Он не спит все дежурство и кровью не бросается. Это человека кровь, и за ампулу сто двадцать рублей старыми платят. А вас я не знаю.

— Это я ответственный врач! — закричала Вера Леонтьевна. — Я докладную напишу, доктор Савичев! На всех вас напишу!

— Я вас уже просила не кричать, — сказала Тома. — У нас здесь ни на кого не кричат, ни на врачей, ни на санитарок. У нас крикнул один врач на операции, так его Нина Сергеевна отстранила от операции и другого заставила мыться. У нас порядок такой — не кричать. А вы еще говорите, что вы ответственный врач. Я таких ответственных врачей не знаю. Я Сергея Андреевича знаю.

— Выбросьте ампулу, Томочка, — хрипло сказал Савичев. — Доктор Квасницкая действительно сегодня первый дежурный. Просто у нее другие взгляды. Не надо больше. Не хватало только, чтобы мы продолжали вот так и перешли на базарный тон. Именно на базарный тон. Нам ведь придется еще, к сожалению, с нею смену дорабатывать. Мы ведь не можем в таком тоне смену дорабатывать. Завтра мы не будем с доктором Квасницкой здороваться, а пока нам придется смену дорабатывать.

Тома говорила, что он был совершенно белый, будто его мукой обсыпали. А происходило это еще часов в пять дня. А когда назавтра Зубова утром пришла в родблок, Савичев встретил ее у дверей — на лестничной клетке. Он стоял и курил там и все еще был совершенно белый от злости. И сказал, еле поздоровавшись, что, если она еще раз поставит его дежурить с доктором Квасницкой, он подаст заявление об уходе.

— Да как вы смеете так разговаривать! — возмутилась Зубова.

— Иногда приходится, — сказал Савичев и пошел вниз по лестнице.

А Дора Матвеевна сказала ему вслед, что он будет дежурить с теми, с кем поставят, — без выбора. Она просто рассвирепела от всего этого.

— Не буду, — ответил Савичев. — Не буду.

Ни Савичев, ни Вера Леонтьевна в подробности конфликта не вдавались. Савичев только буркнул про заявление, а Верочка только твердила, что в этом роддоме распустили всех сопляков и вот, когда приходишь Тусе на выручку, приходится бог знает что выносить. Акушерки и Тома были с Зубовой крайне лаконичны и сухи, потому что Дора Матвеевна с Квасницкой приятельницы. Они сказали, что потребуют разобрать все происшедшее на месткоме. А Главный сказал, что никакого разбора не нужно: просто к помощи Веры Леонтьевны, хоть она и опытный врач, придется прибегать только в самых крайних случаях. И вообще не надо задевать ничьего достоинства, потому что если задевать достоинство при их работе, то работа потеряет всякий смысл. У них, в конце концов, все упирается в то, что они на этой работе чувствуют себя всерьез людьми. Это у них главный доход, который как раз и нельзя отнимать.

И сейчас, после неудачных этих звонков Никитиной и Гуревичу, поднявшись к себе в родовой блок, Дора Матвеевна стояла в коридоре и думала, как бы ей все-таки выкрутиться из дурацкой этой ситуации. Вечно она берется опекать кого-то — то Верочку, то Людмилу. И вечно из-за этого сама попадает в какие-то передряги.

И надумала она наконец договариваться с Бородой, чтобы он вместо послезавтрашних суток дежурил завтрашние, а уж вместо Бороды просить дежурить Верочку. Кстати, может быть, еще и Гуревич согласится.

Только Бороде она решила позвонить не сейчас, а вечером. Сейчас ему звонить рано. А если он и успел дойти до дому — он недалеко живет, — то сейчас на покое он обязательно начнет морочить ей голову. У Бороды сегодня, говорят, был очень хороший день. Он предложил новый вариант одной пластической операции, и днем — там у него в отделении — они вместе с Ниной Сергеевной показывали эту операцию самому Аркадию Михайловичу. Старик не поленился: хоть он и после второго инфаркта, приехал, посмотрел, оценил и после операции говорил всякие очень приятные слова. Нина Сергеевна и Борода были этими словами очень растроганы. Нина Сергеевна даже приходила рассказывать обо всем в родблок — как раз пока женщине, которой делали кесарево сечение, давали наркоз.

У Бороды, конечно, отличное настроение сегодня, а перенести дежурство на день ближе для него ничего не составит, но вот он — это бесспорно — будет минимум полчаса морочить голову. Будет просто твердить: «Не соглашусь, пока не дашь взятку». А взятка у него одна — значки. Он просто как шизофреник с этими значками. Что ни спросишь, что ни попросишь, он одно: «А где значки? Сначала значки…» У него дома ими целый ковер увешан, и он все цыганит их, даже у пациентов, и особенно цыганит их у Зубовой, потому что брат Доры Матвеевны часто ездит за границу и тоже знает толк во всякой такой ерунде.

Из-за коридорного угла выскочила дежурившая в предродовой акушерка со стаканом в руке.

Она собралась шмыгнуть в процедурную — там рядом с гинекологическим креслом обычно сипел на плитке чайник.

— У тебя все спокойно? — спросила Зубова.

— Все спокойно пока, Дора Матвеевна. Раньше чем через два часа никто рожать не соберется. Только за операцию три женщины поступили, и ни одного слова не записано еще — совсем чистые истории. А так пока все спокойно, но в большой предродовой уже ни одного места нет. Если сейчас поступать будут, придется в маленькую класть. А из патологии звонили, что переведут женщину-сердечницу, так что ночи спокойной, наверно, не получится.

— Доктор Мишина где?

— В темной палате. Давление мерит.

— Как там?

— Лучше вроде. Сейчас магнезию вводить надо. Выпью горяченького, а то в предродовой батареи стали еле теплые: кочегар-то, наверное, обедать пошел, и насос выключился. Я быстро выпью горяченького и пойду вводить.

Дора Матвеевна глянула на часы — Главный вот-вот должен был прийти. И она прошла мимо распахнутых дверей предродовой палаты, полной вздохов, стонов и кроватного скрипа. И мимо родовой, где с наполненными льдом резиновыми пузырями поверх простыней, прикрывавших их вдруг постройневшие тела, лежали две женщины, которые родили, пока врачи были на операции. Лежали, переговаривались о чем-то своем и вслушивались в писк из маленькой комнатки, что рядом. Их истории тоже были еще недописаны.

В самом конце коридора была дверь, обитая — чтобы звук не проникал — черным дерматином с табличкой на нем: «Эклампсия». Окно в палате было сейчас завешено плотными черными шторами, будто здесь зал для показа кино или будто за окном могла начаться воздушная тревога. Но уличные лучи все-таки проникали сюда через щелки меж шторами и дырочки в ткани, и в лучах мелькали пылинки. И хотя палату все называли темной, сейчас она была все-таки лишь сумеречной. Доктор Мишина уже кончила мерить давление, но манжетку не сняла, а просто сидела, сцепив на коленях руки, — видно, она ждала Зубову.

— Сколько? — спросила Зубова ее.

— Сами мерить не будете? — спросила Мишина в ответ.

— Сто семьдесят на девяносто, — сказала больная.

— А вы откуда знаете?

— Мне шкалу видно все-таки, и я чувствовала по пульсу. Ошибка может быть на пять миллиметров, не больше, — сказала больная.

— Голова болит? — спросила Дора Матвеевна.

— Болит, но поменьше.

— Магнезию сколько раз вводили?

— Два, — шепотом сказала Мишина. — Сейчас третий раз надо магнезию.

— И еще кровопускание делали, — сказала больная. — Вы не забыли? И аминазин внутримышечно. Я все сплю из-за него.

— Вам наркоз давали, когда вводили лекарство? — спросила Зубова.

— Давали. Не надо больше, — возбужденно сказала пациентка. — Эфир очень противный. Я его всегда плохо переношу.

— А вы раньше с эфиром имели дело? — спросила Дора Матвеевна.

— А я тоже врач, — сказала пациентка. — Анестезиолог. Все время с ним работала. Вы бы триленчиком лучше.

— Нет у нас трилена, — сказала Зубова с досадой. Неудобно было, что нет хорошего препарата и что пациентка — коллега, а она в хлопотах даже не заметила этого: ведь профессии рожениц пишут на самой первой странице истории родов.

— И как же вы себя так запустили, если врач? — спросила Мишина и вздохнула, жалеючи.

— А у нас, врачей, ведь всегда не по-людски, — сказала пациентка. — Я себя хорошо чувствовала. Только отеки были небольшие. Я все боялась, что меня в стационар положат: у меня мама заболела, и за девочкой — у меня девочка еще — смотреть было некому. Из консультации приходили ко мне, а я говорила, что в гриппе и сама все знаю. Я резерпин принимала и медвежье ушко. Должно было пройти, а не прошло. Я сама виновата: я все соленое ела.