Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

Утром Колька пристал к своей тетке:

— Отпусти Юру со мной. Хоть издали посмотрит.

Тетя Евдокия за ночь изменилась, недобро смотрела куда-то вдаль.

— Мы должны сажать картошку.

Едва после завтрака Колька ушел, тетя Евдокия взяла Юркин мешок, положила туда картошки, кукурузы, кусочек сала и также хлеба. Юркину посуду она, замотав в тряпки, тоже положила в мешок.

Юрка был в недоумении. Он видел, что его хотят спровадить, и не понимал пока, за что.

— Все, Юра. Дождь собирается, какая уж здесь картошка. И дома тебя ждут, кушать они хотят. Пойдем, провожу.

За хутором раздался первый взрыв.

— Вы бы с Колькой разрешили попрощаться, — мрачно сказал Юрка.

Но тетя Евдокия повела его, вполне покорного, по улице в противоположную от взрывов сторону. Мешок несла она.

— Юра, — сказала она, — не надо вам видеться. Пока он там рвет, у меня душа переворачивается. Нет, видеться вам нельзя. Он любит похвалиться. Увидит тебя, начнет баловаться. Ванятка Корма у них строгий, чтоб ребята не баловались, запретил подходить к разминерам. Это не шуточки, какая в минах сила…

Она вывела его за село, объяснила дорогу и где дом ее сестры, у которой Юрка переночует. Когда она передала Юрке мешок, он поставил его на землю, вытащил посуду.

— Мне тяжело. Все равно выкину. Возьмите.

И здесь тетя Евдокия схватила его голову, прижала к своему животу.

— Бедное дитя! Как же я возьму, когда она тебе такой ценой досталась. Неси домой, и храни, и детям показывай, чтобы с ними подобного не случилось. И, слышь, держись подальше от таких, как тот Федя.

Юрка наконец понял. Она все слышала! Сначала, когда Колька перетащил его к себе в кровать, она из соседней комнаты требовала: «Да спите же!» Потом захрапела, и они о ней забыли. А храп ведь прекратился. И она все слышала. И решила как можно быстрее спровадить гостя. Потому что Колька по сравнению с Юркой ребенок. В десять раз более Кольки увидевший и испытавший, Юрка, значит, был в десять раз более испорченным… И это правда. Колька смотрит широко раскрытыми глазами. Юрка — щурясь; Колька, когда смешно, хохочет, Юрка — лишь улыбается, да и то одной щекой; Колька говорит скороговоркой, проглатывая окончания слов, Юрка — слова цедит, особенно нажимая на окончания.

Улыбаясь одной щекой, Юрка поставил посуду на землю, вскинул на плечи мешок и пошел. И почти сразу начался дождь.

* * *

Два дня под дождем Юрка шел к железнодорожной станции. Он, видимо, ошибся дорогой. Ночевал на опушке леса в стогу из кукурузных стволов. Однажды его подвезли на телеге. В другой раз пеший дядька поднес мешок, который делался от воды тяжелее и тяжелее и очень растер Юрке шею и плечи.

На станцию Юрка попал совсем больным. Ему конец! То, что он добрался до станции, ничего не значит. Надо еще и доехать. И ему не выдержать два дня на крыше под холодным дождем и ветром.

Небольшая станция была разрушена. Он устроился под какой-то ставшей после взрыва торчком плитой. Мимо, не останавливаясь, шли поезда с орудиями, танками. Однажды остановился пассажирский, весь облепленный людьми. Юрку на буфер к себе позвал парнишка года на два старше.

— Иди! То я посижу у тебя между ног, то ты у меня. Задремал — и чуть под колеса не свалился. Вдвоем доедем.

Юрка только улыбнулся ему.

Так он сидел. И вдруг перед ним беззвучно остановилась платформа с орудием под маскировочной сеткой. И на платформе рядом с орудием стоял Юркин одноклассник Ваня Резван. На голове у Вани была пилотка со звездочкой, на плечах плащ-палатка, под плащ-палаткой все как положено: гимнастерка, галифе, сапоги. На груди у Вани был автомат. И еще между ремнем автомата и бортом плащ-палатки виднелся… орден!

Беззвучный вопль вырвался из Юркиной души и полетел в бесконечность. Счастье возможно! Значит, бывают счастливчики, которых кормят, одевают, которым если и суждено погибнуть, то с чистой совестью, с автоматом в руках, за Родину!..

* * *

Второгодник Ваня Резван, медлительный верзила, смотревший на соучеников сверху вниз, взял Юрку на платформу. Он страшно Юрке обрадовался, долго не замечал, что у того жар, расспрашивал, рассказывал. Летом сорок второго он эвакуировался и после страшной бомбежки под Майкопом остался один, потеряв мать и сестру. Дошел до Махачкалы. В трюме баржи плыл до Гурьева, там их, беженцев, выстроили и предложили или ехать в Сибирь, или вступать в Красную Армию. Прибавив себе два года, Ваня стал солдатом, участвовал в окружении немцев под Сталинградом.

— Если б ты, Юрка, видел, сколько их легло под Сталинградом. Я сначала думал, вся Германия. Но мне сказали, что это еще пока половина. Да, Юрка, еще только половина. Мы победим. Сами скорее всего погибнем — я и кто в этом поезде, — а победим. Ты же, Юрка, останешься.

Наконец он заметил, что Юрка болен. Поезд давно тронулся, от встречного ветра Юрку трясло.

— Лютик, что с тобой? Ты какой-то землистый…

Силы оставили Юрку, болезнь повторялась точно как зимой.

Ваня отвел Юрку в теплушку санвзвода. В теплушке была какая-то удивительная жизнь. В центре горела раскаленная докрасна чугунная печка, вокруг нее было несколько девушек, а вокруг девушек военные, один другого крепче. Девушки были все ласковые, с горячими, может быть, от печи, руками, а одна прикоснулась к Юрке щекой — щека тоже была горячей. Они дали больному лекарства, накормили кашей, напоили чаем с сахаром, потом заставили сидеть над кипящим чайником и дышать паром, бьющим из его носика, а Юркины ноги в это время парились в ведре с горячей водой. После этого, согревшийся, он залез на нары под потолок теплушки, проспал шестнадцать часов. Его разбудил Ваня, сказав, что Юрка будет дома, ехали ведь быстро: военному поезду всюду зеленая улица.

На дворе лил проливной весенний дождь. Пока Юрка. спал, девушки из санвзвода высушили его одежду, а также мешок, и картошку, и все остальное. Теперь они картошку и кукурузу вновь сложили в мешок, еще от командира батареи Юрке принесли банку каких-то консервов, и сахара, и буханку хлеба. Все были с ним ласковы, спрашивали о здоровье, которое как будто бы восстановилось. Он должен был сойти в освобожденном городе, чтобы жить. А они ехали дальше под пули и снаряды. Но его надо было жалеть, потому что им пока было лучше, чем ему.

Опять разговаривали с Ваней. Но Ваня с каждой минутой делался все более рассеянным.

И вот поезд повис над рекой. Двери теплушки распахнули, за ними ни перил, ничего, лишь воздух и дождь, а внизу стальная вода. Паровоз потянул сильнее, перед глазами поплыли изуродованные заводы. Поезд скоро остановился. Приехали. Юрке пристроили на плечи кусок брезента, помогли спуститься на перрон, подали мешок. Ему махали руками. Махали ласковые девушки, очень похожие на тех разведчиц, лежавших на льду реки, махали крепкие военные. Не махал Ваня Резван.

И вдруг с Ваней что-то случилось. Он сбрасывал с себя солдатское.

— Там же моя мама! Там сестра Анечка! — лепетал он. Он, похоже, хотел в город, хотел стать снова мальчишкой, у которого есть мать и сестра, дом, товарищи…

Ваню схватили, повели в глубь теплушки, в чем-то горячо убеждая. Потом двери теплушки поехали и закрылись.

Потрясенный Юрка стоял перед закрытыми дверями до тех пор, пока состав не тронулся.

Лил дождь. Хвост грозного военного состава, совершенно без мешочников и оттого одинокого, скоро скрылся из глаз. Само Одиночество село Юрке на плечи. Он одинокий, поезд одинокий, внутри поезда военная семья, многие, возможно, в очень недалеком будущем сделаются одинокими. Нас сводит, мы думаем, что вот перед нами родные, друзья, — и разводит…

Юрка встрепенулся, побежал по асфальту перрона. Его ждут. Он нужен. И ему нужны. Он давно бежит. И будет бежать, пока есть силы. Честно бежать, потому что ничего другого себе не представляет.

СЧАСТЛИВЧИК

Мы познакомились осенью 88-го года. Володе Бенину нужна был а консультация о том, как самому сделать дымоходы под газовые приборы. Он среднего роста, худ, черноглаз, бородка с сединой, вид измученный. Его недостроенный дом — причудливейшее строение. Нижняя Гниловская и вообще-то удивительное поселение. Бывшая станица, слившаяся с городом, она тянулась на несколько километров под высоким правым берегом Дона у самой воды. Нависавшая над ней земля была изрезана оврагами и пуста. Чистые эти овраги, заросшие вереском и душистыми травами, скоро после войны сделались местом свалки. Потом, во времена Хрущева, когда рабочему люду было разрешено строиться, где только возможно, на склонах, на дне оврагов, кто и что только не лепил. И дом Володи Бенина, как здесь говорят, самый чудной. Задуман он как жилище художника — двухэтажный, из белого и красного кирпича, с широкими балконами, цветными стеклами в окнах, замысловатой башней над крышей. Лишь непонятно, когда же на балконах, в самом доме начнется настоящая жизнь. Потому что Володя, служащий общества Красного Креста, все делает сам. Одной левой рукой. Так как правая без пальцев, с безобразным остатком ладони. Эта изуродованная правая и стала поводом наших бесед.