Яства земные - Андре Жид

Как солнце в утренней заре,

Луна в росе ночной

Так в вашей влаге мы спешим

С себя усталость смыть.

Есть удивительная прелесть в родниках, и ключах, и в воде, которая фильтруется под землей. Она предстает потом столь же чистой, как если бы текла через хрусталь; пить ее - ни с чем несравнимое наслаждение: она бесцветна, как воздух, прозрачна, как невидимка, и не имеет вкуса; узнать ее можно лишь по необычайной свежести, и в этом ее тайная сила. Натанаэль, понимаешь ли ты, как велико может быть желание выпить ее?

А большей радости я никогда не знал,

Чем ощущенье утоленной жажды.

Теперь ты услышишь, Натанаэль,

ПЕСНЮ О МОЕЙ УТОЛЕННОЙ ЖАЖДЕ

Поскольку наши чаши были полны,

Тянулись губы, как для поцелуя;

И чаши полные пустели быстро.

А большей радости я никогда не знал,

Чем ощущенье утоленной жажды...

*

Напитки есть, которые готовят,

Лимонным соком приправляя вкус,

И апельсины выжав, и цитроны

В них кислоты и сладости союз.

И это сочетанье освежает.

Я из бокалов пил, настолько тонких,

Что думалось, когда касались губ:

Расколется и не попав на зуб.

Но все напитки в них вкусней казались,

Почти не разделяло нас стекло.

Мне из упругих кружек пить случалось,

Сожмешь ее слегка двумя руками

И вверх к губам вино бежит само.

Пил в кабачках я из стаканов грубых

Тяжелое вино, день прошагав

Под раскаленным солнцем. Много раз

По вечерам мне силы возвращала

Холодная вода из родников.

Я воду пил из бурдюков, хранивших

Неистребимый запах козьих шкур.

Я жажду утолял, припав к ручью,

Куда в жару хотелось просто лечь.

Я руки в воду погружал до плеч,

На дне невольно гальку будоража...

И впитывал прохладу кожей всей.

А пастухов, что пили из горсти,

Я научил соломинкой пить воду.

Бывало, летом долгие часы

Я в зной шагал лишь прихоти в угоду

Чтоб жажду ощутить и утолить.

Вы помните, мой друг, как ночью во время нашего ужасного путешествия, вспотевшие, мы были разбужены жаждой и пили из глиняного кувшина охлажденную им воду?

Водоемы, тайные колодцы, куда приходят женщины. Вода, которая никогда не видела света; вкус темноты. Хорошо аэрированная вода.

Вода, неправдоподобно прозрачная, в которую я хотел бы добавить синевы или лучше зелени, чтобы она казалась мне еще холоднее, - и немного аниса.

А большей радости я никогда не знал,

Чем ощущенье утоленной жажды.

Нет, все эти звезды на небе, весь этот жемчуг в море, белые перья на берегу заливов, - я еще не все их пересчитал.

Не пересчитал всех шепотов листвы; всех улыбок зари; всего летнего смеха. И теперь что мне еще сказать? Если мои губы молчат, не думаете ли вы, что мое сердце спит?

О поля, омытые лазурью!

О поля, пропитанные медом!

Пчелы прилетят, тяжелые от воска...

Я видел темные гавани, где рассвет прятался за решетками рей и люгерных парусов; утром тайный отъезд лодок, лавировавших между корпусами больших судов. Приходилось наклоняться, чтобы проплыть под протянутыми канатами швартов.

Ночью я видел, как отплывали бесчисленные парусники, уходившие во тьму, уходившие навстречу утру.

Они не так блестят, как жемчужины; не так светятся, как вода; и все же камни дорог тоже умеют излучать свет. Мягкие импульсы света на мощеных дорогах, которыми я проходил.

Но фосфоресценция, Натанаэль, ах, что сказать об этом? Материя представляется мне бесконечно пористой, согласной со всеми законами, послушной, насквозь прозрачной. Ты не видел стены этого мусульманского города, багровеющие на закате, слабо освещенные ночью. Толстые стены, белые, как металл, стены, куда днем изливается свет; в полдень он накапливается в них, а ночью вам кажется, что они как бы вспоминают, чуть слышно пересказывают его, этот свет. - Города, вы казались мне прозрачными! Видимые с холма, там, в глубокой обволакивающей ночной тени, вы светились, похожие на полые алебастровые лампы - символ верующего сердца, - светом, который заполнял вас, как поры, и сияние которого проливалось вокруг, как молоко.

Белые камни дорог в темноте; хранилища света. Белый вереск в сумерках ланд; мраморные плиты мечетей; цветы морских гротов - актинии... Вся белизна это сбереженный свет.

*

Я научился судить обо всех предметах по их способности воспринимать свет; некоторые из них, днем побывавшие на солнце, представали передо мной потом, ночью, словно соты, заполненные светом. - Я видел воды, текущие в полдень по равнине, которые потом, попав в объятия непроницаемых скал, становились вдруг залитыми богатством накопленной позолоты.

Но, Натанаэль, я хочу говорить с тобой здесь только о вещественном - вовсе не о

НЕВИДИМОЙ КРАСОТЕ - ибо

...как те чудесные водоросли, вытащенные из воды, тускнеют...

так и... и т.д.

- Бесконечное разнообразие пейзажа наглядно доказывает, что мы еще не узнали всех форм счастья, раздумий или печали, в которые они могли облечься. Я помню: иногда в детстве в ландах Бретани, когда я еще бывал временами печален, моя грусть вдруг рассеивалась, настолько она ощущала себя понятой и отраженной пейзажем - и таким образом как бы оказывалась передо мной, и я мог, восхищенный, созерцать ее.

Вечная новизна.

Он сделал что-то очень простое, потом сказал:

- Я понял, что этого еще никто никогда не сделал, не подумал и не сказал. - И вдруг все показалось мне воистину первозданным. (Весь опыт человечества, целиком поглощенный настоящим моментом.)

20 июля, 2 часа утра

Подъем. - Бога нельзя заставлять долго ждать! - восклицал я, умываясь; как бы рано ты ни встал, жизнь всегда уже на ногах; раньше засыпая, она не позволяет нам ждать ее.

Заря! Ты была нашей бесценной отрадой.

Весна - заря лета!

Весна каждого дня - заря!

Мы еще спали, когда взошла радуга...

...всегда недостаточно ранние для нее,

всегда недостаточно поздние,

как казалось луне...

Сны

Я знал полуденный летний сон, - сон среди дня - после работы, начатой слишком рано; утомленный сон.

Два часа. - Дети уложены. Приглушенная тишина. Возможность музыки, которую нельзя реализовать. Запах кретоновых занавесок. Гиацинтов и тюльпанов. Белья.

Пять часов. - Пробуждение в поту; сердцебиение; озноб; пустота в голове; восприимчивость плоти; плоть пориста, и кажется, что она заполняется слишком сладостно всем, что вокруг. Низкое солнце; желтые лужайки; глаза, уставившиеся в остаток дня. О вино вечерних размышлений! Раскрываются лепестки вечерних цветов. Умыть лоб теплой водой; выйти... шпалеры кустов и деревьев; сады за стенами, залитыми солнцем. Дорога; скот, бредущий с пастбища; на закат смотреть бесполезно - восхищение и так уже слишком велико.

Возвращение. К своей работе, к своей лампе.

*

Натанаэль, что мне рассказать тебе о постелях?

Я спал на мельничных жерновах; я укладывался в борозду скошенного поля; я спал в траве под палящим солнцем; в сенном амбаре ночью. Я подвешивал свой гамак к веткам деревьев; я спал, качаясь на волнах; улегшись на корабельном мостике; или на узенькой койке в каюте напротив глупого глаза иллюминатора. Бывали постели, на которых меня поджидали куртизанки; и другие, на которых я ждал мальчиков-подростков. Были среди них постели, обитые тканью, настолько мягкие, что они казались созданными, как и мое тело, для любви. Я спал в палатках, на досках, где сон был подобен смерти. Я спал в мчащихся вагонах, ни на миг не переставая ощущать движение.

Натанаэль, бывают восхитительные приготовления ко сну; и чудесные пробуждения, но не бывает восхитительного сна, и я люблю мечту только до тех пор, пока верю в ее реальность. Ибо самый прекрасный сон не стоит мига пробуждения.

У меня вошло в привычку ложиться спать лицом к широко открытому окну, как бы под открытым небом. В слишком жаркие июльские ночи я спал совершенно голый под лунным светом; меня будила предрассветная песня дроздов; я целиком погружался в холодную воду, гордый столь ранним началом дня. В Юре мое открытое окно оказалось над небольшой долиной, которая вскоре покрылась снегом; и со своей кровати я видел опушку леса; там летали вор?оны или в?ороны; ранним утром стада будили меня своими колокольчиками; возле моего дома был источник, куда пастухи водили скот на водопой. Я вспоминаю все это.

Мне нравилось на постоялых дворах Бретани касаться шершавых свежевыстиранных простынь, которые так хорошо пахли. В Бель-Иле я просыпался под песни матросов, бежал к окну и видел удаляющиеся барки, потом шел к морю.

Есть чудесные жилища; но ни в одном я не хотел жить долго, боясь дверей, которые имеют обыкновение захлопываться, как капканы; одиночных камер, которые закрываются в нашем сознании. Кочевая жизнь - это жизнь пастухов. (Натанаэль, я вложу в твои руки пастушеский посох, и ты в свой черед станешь стеречь моих овец. Я устал. Теперь твоя очередь отправляться в путь; перед тобой открыты все края, и стада, которые никогда не могут насытиться, снова блеют после каждого нового пастбища.)