Пуговица - Галина Артемьева

Тут, наверное, военный гость увидел ее живот, в котором подрастал братец Пик.

— Да ты мудак конченый! — услышали дети в темной кладовке чужой мужской голос.

Последовал звук удара, отец бормотал:

— Пусти, ты ее не знаешь… Да подожди ты, дай я объясню… Она сейчас сама скажет, с кем гуляет…

— Отойди от греха… А то я тебя, мудозвона, сам пристрелю, — говорил с усилием дядька в форме.

Видимо, отнимал у отца оружие, так они догадались.

Потом протянулось несколько секунд полной тишины.

— Пусть он уйдет с вами, — попросила мама.

— Да куда ж я его дену? А впрочем… Пошли, давай.

Послышалась возня с дверью.

— Извините, — произнес гость последнее прощальное слово.

Замки звучно защелкнулись.

Они наконец-то остались одни.

Песня все еще продолжала звучать…

— Тара-рара-пам, тарара-пам, тарара-рара. Тара-рара-пам, тарара-пам, тарара-ра…

Дети тихонько выползли в коридор.

Мама сидела на полу, прислонясь к стене, откинув голову.

Она не плакала. Ей нельзя было. Дети и так напуганы.

Она просто сидела с закрытыми глазами, собираясь с силами.

Вот и все.

Они даже не обсуждали это событие.

А о чем говорить?

Птича слышала поздно вечером, как мама говорила с бабушкой, той, отцовской матерью. Как она просила:

— Заберите, пожалуйста, своего сына. В следующий раз он убьет нас всех. Я уже и не против. Но детей жалко.

Бабка, видимо, уговаривала, убеждала.

— Я в последний раз своим родителям не расскажу. В самый последний раз. Но больше я не смогу молчать. Поймите меня.

Ничего никто не поймет, это Рыся очень четко осознавала. Спасаться надо самим. И все тут. Она именно в тот вечер твердо решила, что никогда не выйдет замуж и никогда не родит ребенка. Это — нельзя. Ей бы этих вырастить. А самой — ни-ни! И думать не смей!

Ей было восемь лет. Она чувствовала себя совершенно старой.

Мама перед сном закрыла дверь на задвижку. Впервые за всю ее жизнь с мужем. Она еле ходила, ее шатало от навалившейся усталости.

У Птичи почему-то поднялась температура. На ровном месте, без кашля и насморка. И ничего не болело, просто горела, 39,6.

— Невроз, — сказала мама.

Она уложила Птичу к себе в кровать, улеглась рядом.

Рыся тревожилась.

— Иди спать, Рысенька, завтра в школу, — попросила мама.

— Ты его потом пустишь? — спросила о главном старшая дочь.

— Не знаю. Не уверена. Если только зашьется. На слово больше не поверю, — слабым голосом рассуждала, как с самой собой, мама Ляля.

— Может, уж и не пускать?

— Посмотрим.

Рыся поняла: пустит, куда денется. Ее право.

— Тогда отдай нам кладовку. Мы там будем жить. Когда он напьется, мы все будем там закрываться. Разбирайся с ним сама. Эти еще маленькие. Им расти надо. Нечего им такое видеть.

Мать лежала в кровати бледная, почти как подушка под ее головой. Птича рядом тяжело дышала, всхлипывая во сне.

Рысе жалко их было неимоверно. И в животе ведь у матери подрастает сейчас еще кто-то живой! Как ей вытянуть всех их! Она впервые растерялась.

— Рысенька, сделаем, как ты скажешь. Все сделаем. Иди спать сейчас.

Она-то ушла. Только всю ночь лежала с открытыми глазами, потому что стоило их закрыть, как отчетливо возникало перед внутренним зрением проклятое железное дуло.

Утром она отвела парней в садик. Потащилась в школу. Одна, без Птичи. Та лежала и горела себе. Сжигала тягостные воспоминания.

Рыся попросила у учительницы не спрашивать ее сегодня, так как плохо себя чувствует из-за болезни сестры. Поскольку учились сестры только на «отлично», просьба ее была уважена полностью. Рыся сидела, как оглушенная, не слушая, что происходит в классе.

Денька, верный друг, понял, что дело серьезно. Даже подсказывать не просил, как обычно.

Из школы они, как повелось, возвращались вместе, всегда втроем, а теперь вот вдвоем. Денька жил в их же доме, только они во втором, а он в десятом подъезде. Удобно. Он и играть к ним приходил, когда отец их многочисленного семейства был не пьяный. Любил Денька играть с их отцом. Про своего не распространялся, хотя он у него имелся. Мальчик из полной семьи, вполне благополучный ребенок — так про него мама какой-то подруге говорила, Рыся слышала.

Двое благополучных детей шли домой, смертельно усталые, хотя еще не прошло и полдня их долгих детских суток.

— У меня отец вчера домой с пестиком пришел. С настоящим, — проговорила вдруг, совершенно неожиданно для самой себя, Рыся. — Хотел нас всех убить. Так сказал.

— Пьяный? — уточнил Денька.

И все им стало понятно. Без лишних слов.

Про их собственные благополучные семьи.

— Твой пьет? — на всякий случай поинтересовалась Рыся.

— Ужасно. Каждый день почти. А твой?

— Не каждый день. Сам знаешь. Но когда пьет, лучше его не видеть.

— Бабушка тоже про нашего говорит, что лучше бы мне не видеть. А то вырасту, стану как он.

— А ты? Станешь? Будешь пить? — оживилась Рыся.

Этот вопрос ее очень беспокоил. Она говорила себе, что не переживет, если Ор и Дайка, став взрослыми, будут вести себя как их папаша. В этом случае все ее старания сейчас лишены смысла.

— А ты? — внимательно глядя на нее, ответил вопросом на вопрос друг.

— Я! Конечно, нет! Чего меня спрашивать! Девочки не пьют! — самоуверенно хмыкнула Рыся. — Ты про себя лучше скажи: ты — будешь?

— Девочки не пьют? — крикнул ожесточенно Денька и наподдал со всей силы ногой пустой пластиковый пакет, валявшийся посреди дороги. — Девочки не пьют…

Рыся с ужасом увидела, как по щекам его поползли слезы. Крупные, одна за другой. А Денька не плакал никогда.

12. Денька

Они сидели в своем дворе у песочницы. И не то чтоб говорили нескончаемо. Нет. Рыська бесконечно устала от бессонной ночи. Денька — от годами сдерживаемых слез, которые накопились и пролились только что сами собой. Он не плакал. Они лились по их собственной воле. Как вода из протекающего крана на кухне.

У Деньки дома все выглядело ужасно. Все само собой разваливалось, плесневело. Потому что в их доме не было ни хозяина, ни хозяйки. А он еще не вошел в силу. Ему еще лет восемь нужно, чтоб молодым сильным парнем стать и взять все в свои руки.

Денис хорошо помнил время, когда родители жили как все. Ну, почти как все. Отец работал инженером на заводе. Мать — на том же заводе бухгалтером.

Все у них тогда было. Семья, сын. Потом батя стал поддавать, все чаще и чаще. Не буянил. Просто напивался и много пропивал. А мать все его уговаривала пить дома, культурно. Чтоб друзья не обирали как липку. Он все понимал, соглашался, но… Не получалось у него, чтоб дома. Ему хотелось с друзьями, в компании расслабляться. Ну, правда! Ну не одному же пить! Это уж конец света полный. На фига такая жизнь, как говорится.